Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)

Сустат Пиюков, тяжело дыша, расстегнул ворот у рубахи и громко, грубо сказал:

- Не надейтесь!

После надменного словотечения Феодорита голос Сустата прозвучал так, будто бы откуда-то сверху свалилось бревно.

Отец Иван и тот посмотрел на него со страхом и удивлением, хотя и был в "знатном хмелю". Хотел крикнуть: "В кандалы!", да отрыжка помешала.

Пиюкова стал выручать Федор Догада.

- Трудность великая, - сказал он, - привести язычника к православию проистекает из того, что проповедники во многих деревнях великие неправды учиняют, на цепь в церковные подвалы сажают, и бьют их там, и пытают своевольно...

Отец Иван вспомнил о кандалах, подаренных ему Филиппом Рыхловским, и крикнул:

- Каков грех, такова и расправа!

Федор Догада уставился на него, продолжая:

- На отца Ивана жаловаться нет надобности, он не бьет и не насилует, а есть другие, которые...

Феодорит стал громко кашлять, словно пытаясь заглушить Догаду. На его казначея напал еще более сильный кашель, а Филипп Рыхловский как бы невзначай задел кувшин с пивом, который с грохотом полетел на пол... Варнава забубнил себе что-то под нос, а потом засуетился на полу, подбирая черепки... В этом шуме дальнейших слов Догады никто не расслышал.

Филипп Павлович вскочил и незаметно ускользнул в комнату к Моте, запел, обнимая ее:

Ах, когда б я прежде знал,

Что любовь родит беды!

Ах, зачем вы обманули,

Полуночные звезды...

Мотя слушала, и в глазах ее сияла насмешка. Филипп целовал ее руки и ползал перед ней на коленях. На лице Моти было такое выражение, будто ей нравится, как ее барин унижается перед ней, холопкой. Ей действительно было приятно, что она в эту минуту сильнее его, что она заставила слезы лить своего хозяина. И другие дворовые девушки - подруги ее рассказывали, что и им приятно мучить Филиппа. Пускай завтра, послезавтра он снова наказывает их розгами, но когда он унижается, это облегчает боль розог и обиды, и хочется в этот момент, чтобы он от любви совсем "сдох". Туда ему и дорога! Мотя, глядя в эту ночь на его слезы, готова была растоптать его, оплевать и выбросить вон, за дверь, на снег: "Пускай замерзнет, поганая харя".

Слюнявя ей руки, Филипп шепотом упрашивал:

- Пойди спляши!.. Пойди спляши!

В дверь постучали. В комнату вошел Феодорит. Глаза его сердитые, брови нахмурены, сам весь взлохмаченный.

- Презри рабыню! - громко сказал он. - Вернись к столу мудрости и спасения...

Рыхловский побежал, сгорбившись, за Феодоритом; в темном коридоре архимандрит сцапал в объятия Филиппа и сказал торжествующе: "Подался! Иди помогай!" И щелкнул языком. Когда вошли в горницу, Варнава, юля и подсмаркиваясь, усердно рассказывал Сустату Пиюкову и Федору Догаде следующую историю:

- Значит, работали, эт-та, русский с мордвином вместе на Волге да вместе оттуда и домой пошли. Вот они шли путем-дорогою да оба и приустали. Мордвин тут же выдумал штуку. "Давай, мол, русский, попеременно друг друга нести на спине. Поколе я тебя буду нести, ты песню пой, а как ты споешь, я на тебя сяду - ты меня неси до тех пор, пока я песню спою". Русский говорит: "Ладно, мордвинушка, я на это согласен. Давай жребий метнем, кому кого наперед нести". Метнули жребий. Наперед довелось русскому нести мордвина. Мордвин сел русскому на спину; сидит да песню поет, а русский слушает да везет. Вот мордвин спел песню; русский сел на мордвина, да и запел бесконечную песенку: "Ти-ли-ли, ти-ли-ли..." Сидит поет, а мордвин слушает да везет. Верст десять он провез русского да и спрашивает: "Что, русский, вся ли твоя песня?" - "Нет, мордвинушка, не вся еще!" Мордвин вез-вез, из сил выбился; упал, а у русского песня все еще не кончена...

Варнава захихикал. Заржали и Феодорит со своим казначеем. Филипп сделал веселую гримасу, он думал о Моте и мысленно ругал Феодорита, который помешал ему: "На тебе бы, окаянном, верхом проехаться!" Федор Догада смеялся сдержанно. Пиюков мрачно глядел в пустой кубок.

Варнава продолжал:

- Мордвин и говорит: "Ну, русский, хоть вся, хоть не вся твоя песня, а мне нужно бы отдохнуть. Твои "ти-ли-ли-ли" меня с ног свалили". Мордвин так и остался на месте, а русский дальше пошел, напевая песенки, какие ему угодно... Понял?

Варнава вытаращил полупьяные глаза на Сустата Пиюкова:

- Где же вам бороться с русскими? Мы всегда вас перехитрим... Понял?

Отец Феодорит также подал свой голос:

- И силы у вас такой нет, как у нас... Вы - народ покоренный...

Теперь уж и Филипп счел нужным присоединиться к разговору:

- Что лучше: на чужом горбу сидеть и ти-ли-ли-ли петь, либо всегда под плеткою ходить? Возьми вон Федора Догаду. Плохо ли он живет? Богат. Пользуется уважением у властей, а у крещеной мордвы почитается едва ли не святым.

- Истинно!.. - скромно опустил глаза Догада.

- А ты что скажешь, Сустат Пиюков?

- Скажу, что живу небогато, народ любит меня и если узнает... Не выдавайте меня, не губите.

- Да молчит всякая плоть человека и уста наши сию тайну сохранят до последнего часа, - провозгласил Феодорит, перекрестившись. Перекрестились и все остальные, кроме Сустата.

После этого Варнава ушел с Сустатом в соседнюю горницу за листочками о разбойнике Давиде, а Филипп опять побежал к Моте. Сердце его горело; мучила жажда ближе быть к Моте, чем раньше. Она стала скрытна, задумчива. Не убежала бы?! От этой мысли сделалось страшно. В опочивальне Филипп застал Мотю перед зеркалом. Да, она стала совсем не та, что была, когда ее он взял к себе в дворовые девушки. Того смирения уже нет. Особенно последние дни.

Не успел он снова стать перед ней на колени и сказать несколько нежных слов, как в дверь постучали. Опять Феодорит! С негодующим видом он отозвал Филиппа от Моти и увел в коридор: сообщил на ухо, что ему удалось выпытать у Сустата Пиюкова о готовящемся в скором времени в Терюшах бунте, Сустат назвал имя Несмеянки и нескольких русских мужиков, указал место, где хоронятся разбойники...

Феодорит захлебывался от радости и потирал руки:

- Теперь, друг мой, епископ наградит нас... Воспоследует его и высочайшая благодарность... Пиюкову приготовь сто рублей, Оранский монастырь оную сумму тебе возвратит... Человека надлежит одарить. Нужный. Епископ разрешил.

Филипп беспрекословно выдал Феодориту деньги, а сам побежал к Моте. У Феодорита раздувались ноздри. Он тихо последовал за Рыхловским и стал обшаривать дверь - нет ли какой щели, чтобы посмотреть. Не нашел и с грустью вернулся обратно к гостям, кусая губы.

Мотя сказала Филиппу:

- Нехороший ты человек...

- Чем же я плох для тебя?..

- Чего ради ты назвал попов к себе?..

- Хочу жениться на тебе... по-христиански. Советуюсь.

- Не обмануть вам меня! Знаю все. А чего ради Сустат Пиюков?

- Не надо мне никого... Хочешь разгоню всех?