Вадим Кожинов - О русском национальном сознании

В 1830-е годы, в эпоху окончательного становления новой русской литературы, величайшим современным художником безусловно считался Гете.

Боратынский писал в стихах на смерть Гете: "Крылатою мыслью ты мир облетел..." О том же говорил в своих тогда же написанных стихах Тютчев: "На древе человечества высоком ты лучшим был его листом... С его великою душою созвучней всех на нем ты трепетал..."

Правда, Пушкин и его соратники исключительно высоко ценили западноевропейских художников прошедших времен - Данте, Шекспира, Корнеля. Но Гете был единственным современником, которого зрелый Пушкин считал возможным поставить радом с Шекспиром.

Нельзя не отметить также, что литература и культура западноевропейского Ренессанса были восприняты в России через призму немецкой эстетики - в особенности, в свете высказываний Гете и братьев Шлегелей.

К середине 1830-х годов складывается кружок Станкевича, положивший изучение немецкой культуры в основу всей своей деятельности. Из этого кружка вышли, как известно, Белинский, Кольцов, Иван Тургенев.

Можно бы привести еще массу многообразных фактов, раскрывающих первостепенную роль немецкой культуры в духовной атмосфере периода становления и развития новой русской литературы.

Конечно, все это вовсе не означает, что русская литература - это некое порождение немецкой философии; она порождена русской жизнью. Но если ставить вопрос о наиболее существенных связях новой русской литературы с культурой других народов, я полагаю, что это связи с немецкой философской и художественной культурой. Нельзя не сказать и о том, что немецкая мысль и литература того времени нигде не имели столь глубокого и мощного отклика, как в России. И с точки зрения общечеловеческого развития, необходимой и великой стадией которого явилась немецкая философская культура рубежа ХVIII-ХIХ веков, русская литература была как бы непосредственным продолжением последней: она словно приняла от нее эстафету...

Немецкая эстетика была первым подлинным осознанием предшествующего развития литературы. Это было настоящее самосознание литературы, самосознание, которое вылилось у Гегеля даже в мысль о конце искусства (поскольку оно всецело осознано - оно как бы уже не может органически развиваться).

Русская литература глубоко восприняла это самопознание искусства. И именно это помогло ей вступить на принципиально новые пути и тем самым отменить гегелевский "приговор" искусству. Один из решающих моментов заключался в том, что русская литература, не теряя художественной сущности, вобрала в себя громадную философскую энергию и глубину.

Уже говорилось, что это вовсе не вело к простому выражению философских идей в художественной форме. Подлинная философия Достоевского, например, воплотилась не в каких-то высказываниях его героев или отвлеченных авторских отступлениях, а в самом строении его романов, в своеобразии их жанра, сюжета, художественной речи. Это превосходно показано в книге М.М.Бахтина "Проблемы поэтики Достоевского".

Русская литература представляла собой в известном смысле не только эстетическое освоение мира, но и дальнейшее решение самих эстетических проблем, поставленных немецкой философской культурой. Эта культура, так сказать, исчерпала философские возможности старой классической эстетики; дальнейшее развитие могло совершаться лишь в художественной сфере. Отчасти это можно отнести и к философии в целом.

"Продолжение" немецкой философской культуры в русской литературе было, конечно, не просто прибавлением, дополнением и т.п.; как и всякое подлинное развитие, оно было и отрицанием - отрицанием в плодотворном смысле этого слова.

Все это, разумеется, требует развернутого и детального исследования, для которого нужен целый трактат. Я хочу привести здесь один частный пример.

В развитии русской прозы есть две удивительно выразительные вехи. Это повесть Карамзина "Бедная Лиза" (1792) и повесть Достоевского "Бедные люди" (1845). Между ними лежит немногим более полувека, но это произведения, которые, кажется, созданы в разных мирах. У них есть очевидные точки соприкосновения: и в том, и в другом произведении изображается оскорбленный сильными мира сего "маленький" человек, "бедный" человек; оба произведения "сентиментальны" по тону. И все же это несовместимые вещи, ибо их разделяет период становления великой русской литературы - и в частности, глубокого освоения немецкой философской культуры и ее художественного "отрицания" (в том плодотворном значении развития, о котором уже говорилось). М.М.Бахтин в упомянутой книге пишет: "Можно было бы дать такую несколько упрощенную формулу того переворота, который произвел молодой Достоевский: он перенес автора и рассказчика... в кругозор самого героя, и этим завершенную целостную действительность его (которую, замечу в скобках, глубоко и полно раскрыла немецкая философская культура.- В.К.) он превратил в материал его самосознания. Недаром Достоевский заставляет Макара Девушкина читать гоголевскую "Шинель" и воспринимать ее как повесть о себе самом, как "пашквиль" на себя... Достоевский произвел как бы в маленьком масштабе коперниковский переворот... То, что выполнял автор, выполняет теперь герой... автор же освещает уже не действительность героя, а его самосознание...

Изображается как бы маленький бунт самого героя против заочного овнешняющего и завершающего подхода литературы к "маленькому человеку"... Серьезный, глубинный смысл этого бунта можно выразить так: нельзя превращать живого человека в безгласный объект заочного завершающего познания. В человеке всегда есть что-то, что только сам он может открыть в свободном акте самосознания и слова... нечто внутренне незавершимое... К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А83".

Это художественное освоение человека и мира, имеющее, если угодно, громадное "философское" значение, осуществлено в самой структуре повести Достоевского, что подробно показывает М.М.Бахтин. Такое понимание человека - характерная черта русского романа. Однако, для того чтобы пойти по этому пути, русский роман должен опереться на прочную и глубоко разработанную философскую почву. И можно с полным правом утверждать, что русский роман не мог бы развиваться так быстро и так плодотворно, если бы он не опирался на немецкую философскую культуру и не "отталкивался" от нее.

Она впиталась в плоть и кровь русской мысли и литературы. Даже те русские писатели, которые не занимались специальным изучением немецкой философии, так или иначе были знакомы с ней и, главное, понимали ее смысл, ее пафос, ибо эта философия начиная с 1820-1830-х годов жила так или иначе в любой серьезной теоретической книге и статье, в любой беседе русских людей, касающейся отмеченных проблем.