Андреас Дорпален - Германия на заре фашизма

Разительный контраст с колеблющимся, нерешительным Гинденбургом представлял Шлейхер – человек нетерпеливый, уверенный в безошибочности своего политического чутья, преисполненный кипучей энергии. Он действовал добросовестно и из лучших побуждений, в том смысле, что он осознавал силу и радикализм нацистского движения и верил, что Брюнинг не сможет с ним справиться. Он очень боялся нацистского восстания, которое могло привести к конфликту внутри армии и спровоцировать польское вторжение. Кроме того, он хотел вывести армию с политической передовой линии, на которой она оказалась из – за нескончаемой череды кризисов. Если для него, человека сугубо военного, было совершенно неправильным вмешиваться в политику, ни один представитель властных структур ему на это не указал, а некоторые даже поддерживали его действия. Принимая во внимание слабость правительства и присутствие такого же, как и он, солдата во главе государства, такое развитие событий было, скорее всего, неизбежным. Сам Шлейхер взял на себя такую роль без особых колебаний, поскольку был убежден, что никто не справится с ней лучше, чем он.

Сколь бы неправильными ни были эти действия, они были бы простительными, если бы высочайшая самооценка генерала была оправданной. Самой ужасной ошибкой Шлейхера было то, что он сильно переоценивал свои политические таланты. Он полагался на поспешные импровизации и краткосрочные маневры, неоправданно быстро переходя от одной схемы к другой, при этом ему явно не хватало проницательности и умения составлять основательные планы. Такие методы работали, пока он имел дело с оппонентами, не столь изобретательными, как он. Но они оказались явно недостаточными, когда он столкнулся с такими соперниками, как Гитлер и его соратники, к неприкрытому цинизму которых он был совершенно не готов и потому принял неохотное согласие нацистов с его планами за нерушимые обязательства. В ответ на этот мираж сотрудничества он намеренно приносил в жертву сплоченность правительственного аппарата, поддерживал нелояльность и отсутствие субординации в его рядах, усердно занимался нагнетанием атмосферы закулисных интриг, жертвой которых в конце концов оказался сам.

Если Шлейхер мог заявлять, что выступает от имени армии, то Оскара фон Гинденбурга, по свидетельству множества очевидцев, больше всего интересовало собственное положение и защита интересов отца. Тот факт, что ему недоставало политического видения, чтобы понять истинное значение ухода Брюнинга, только подчеркивает трагедию падения канцлера.

Аграрии тоже, в первую очередь, руководствовались собственными интересами, и их роль в смещении Брюнинга была вторичной. То же самое можно сказать о Мейснере, который, по мере роста влияния Оскара, все чаще прибегал к роли официального советника. Понимая, что его позиции стали гораздо слабее, он предпочитал оставаться на втором плане, чтобы впоследствии присоединиться к победителю.

Из всех главных героев этой драмы только роль Брюнинга вызывает искреннее уважение. Он связывал много надежд с переговорами по репарациям и разоружению, в которых ожидал успеха. Он был так уверен в их жизненной важности, что обращал мало внимания на политический климат внутри страны. Если Шлейхер был тактиком без стратегической концепции, Брюнинг был стратегом, склонным отрицать тактику. Уверовав в правильность своего курса, он фактически развязывал руки своим противникам и на национальной арене, и в их усилиях настроить президента против него. Это, конечно, не было целиком или даже в первую очередь делом его собственного выбора. Пока он надеялся обеспечить поддержку Гитлером переизбрания Гинденбурга, он не позволял себе поднимать нацию против террора, беззакония и моральной коррупции, которые нацисты навлекали на страну. Когда же эти надежды потерпели крах, Брюнинг все равно был лишен свободы действий, учитывая отношение Гинденбурга (и Шлейхера) к «национальному» движению и свою зависимость от поддержки президента. Но он был обязан, по крайней мере, опровергнуть лживые слухи, которые в изобилии распространялись о нем и его коллегах министрах. Вместо этого, канцлер решил, что он слишком горд, чтобы обращать внимание на клевету. Главное, не уставал повторять он, – это в любых обстоятельствах сохранять спокойствие.

Поставив свое политическое будущее в зависимость от успеха в переговорах по разоружению и репарациям, Брюнинг рассчитывал на понимание и проницательность народа. Он ожидал, что страна примет его успех на дипломатическом поприще как доказательство мудрости и его внутренней политики тоже. При этом он не учел не только человеческий фактор – людям, прежде всего, нужна стабильная работа и экономические гарантии, – но и неустанные попытки Гитлера и Гугенберга сместить его с поста, так же как и эмоциональную несдержанность их сторонников. А своим отказом вступать в полемику Брюнинг дал возможность оппозиции так прочно утвердиться политически, что ее положение уже нельзя было подорвать внешнеполитической победой. Его преемник – Папен – на собственном опыте убедился в этом несколькими неделями позже.

Брюнингу изменил реализм и во взаимоотношениях с Гинденбургом. Понимая, что не допустить вмешательство Шлейхера (и Оскара), хотя и осторожное, в дела Гинденбурга невозможно, он тем не менее мог попытаться защитить себя от махинаций генерала, предложив маршалу проконсультироваться с такими доверенными советниками, как Вестарп, который мог изложить позицию канцлера президенту лучше, чем сам канцлер. Такие посредники были очень нужны Брюнингу, поскольку он так и не сумел достичь полного взаимопонимания с президентом. Он никогда не мог понять ход его мыслей. Канцлера не слишком интересовали эмоции маршала, и он никогда не мог оценить всю меру его беспокойства относительно своей репутации у людей его круга, так же как и у нации в целом. Полагаясь на здравый смысл президента, Брюнинг недооценил его уязвимость перед общественным мнением, причем с возрастом эта черта усугублялась. Поэтому, судя по всему, канцлер до последнего момента был убежден, что президент пусть и неохотно, но пойдет за ним.

Убедившись в своей ошибке, канцлер, безусловно, лишился иллюзий и сделал разве что очень слабую попытку воспротивиться своему смещению с поста. Он даже не настоял на визите в Нойдек, чтобы получить возможность лично противостоять интригам Шлейхера и его единомышленников. Как неоднократно отмечал Брюнинг в своем дневнике, он пришел к последнему решающему разговору с президентом измученным и обескураженным, и представляется маловероятным, что он изо всех сил старался отстоять свое дело. Да и кабинет после первой беседы с Гинденбургом не подтолкнул его к борьбе за свой пост. Неизвестно, что двигало министрами – злость, усталость или безразличие, но они, как отмечено в протоколе, сразу согласились на отставку.