Андреас Дорпален - Германия на заре фашизма

Те газеты, которые подвергли критике назначение Гитлера, если вообще упоминали имя Гинденбурга, то возлагали вину за выбор канцлера не на него, а на его советников или на «бессовестных» людей, втянувших старого маршала в эту авантюру. Несогласные голоса звучали очень редко. Один из них – «Тэглихе рундшау», которая не могла простить президенту увольнения Шлейхера и посчитала плохой услугой Гинденбургу поиск виновных среди его советников. «В конечном счете, – утверждала газета, – президент принимает такие решения, какие считает нужным, и несет за них полную ответственность».

Глядя на этот почти обожествленный образ, как всегда тщательно формируемый и охраняемый даже теми, кто обладал всей полнотой информации, народ верил, что победитель при Танненберге не утратил своего могущества и сможет оказать сдерживающее влияние на Гитлера.

Вечером 30 января 1933 года ликующие штурмовики и бойцы «Стального шлема» с факелами прошли мимо правительственных зданий Берлина к Вильгельмштрассе, чтобы засвидетельствовать свое почтение президенту и канцлеру. Коричневорубашечники значительно превосходили по численности людей из «Стального шлема», которые присутствовали лишь по настоянию Гинденбурга, их верного покровителя. С новым пылом бойцы СА исполняли свои бравые песни, в которых было много о борьбе и смерти и мало о жизни и счастье, а их крики «<���Хайль Гитлер!» зазвучали с новой силой. Они были уверены, что этот день стал свидетелем не просто образования другого «(национального» правительства с преобладающими консервативными тенденциями, как полагали Гинденбург, Папен и Зельдте. В их глазах начиналась новая эра, в которой Гитлер будет контролировать правительство так же, как он контролировал партию. Все их поведение отражало эту уверенность. Нацистские газеты все еще с осторожностью провозглашали Гинденбурга героем дня, который своим «(великодушным решением» назначил Гитлера канцлером рейха, и Геббельс закончил свою короткую речь перед марширующими коротким «<���Хайль», которое относилось как к Гинденбургу, так и к Гитлеру. Но фашисты лучше знали, что происходит. Папен, издали наблюдавший за маршем, почувствовал первые признаки тревоги: «Когда марширующие приближаются к окну… за которым стоит старый президент, раздаются крики, ликующие, но сдержанные и уважительные. Примерно в ста метрах от него на маленьком балконе новой канцелярии стоит Гитлер. Заметив его, толпа взрывается аплодисментами, которые, как торнадо, распространяются по всей Вильгельмплатц… Когда я сравнил, как эти люди, которые считали себя представителями новой эры, со сдержанной радостью прошли мимо Гинденбурга, символа прошлого, и как они приветствовали с революционным пылом мессию их надежд, у меня появилось чувство, что я слышу, как поют фанфары, возвещая о наступлении периода больших перемен».

Однако Папен был пленником собственных обязательств. В тот же вечер собрался новый кабинет и поднял вопрос о новых выборах. Гугенберг снова выступил против них и предложил запрет коммунистической партии, чтобы сохранить большинство в существующем рейхстаге. Почти все остальные ненацисты, выступавшие после – Зельдте, Нейрат, Шверин – Корсиг и Гереке, – встали на сторону Гитлера, страшась, как бы запрет коммунистов не привел к серьезным внутренним трудностям или, возможно, даже ко всеобщей забастовке. Папен, который полагал, что рейхстаг может обеспечить большинство, пожелал отложить принятие решения. Но на следующий день он с готовностью встал на сторону Гитлера, вопреки беспокойству, испытанному им же самим прошлым вечером. Он согласился с утверждением Гитлера, что поддержка «Центра» ненадежна, и сам предложил объявить предстоящие выборы последними, таким образом исключая возможность исправления результата, который, с точки зрения консерваторов, мог оказаться неблагоприятным. И, представ вместе с Гитлером перед президентом, чтобы получить его подпись под декретом о роспуске рейхстага, именно Папен помог убедить колеблющегося Гинденбурга дать согласие. Также он не вмешался, когда кто – то заметил, что весь кабинет одобрил роспуск, за исключением Гугенберга, который возражал по «партийным причинам». Последнее замечание оказалось решающим для Гинденбурга; приведенный в ярость из – за никогда «не прекращающихся партийных политических обсуждений», он поставил свое имя под декретом о роспуске.

Папен оказался не более действенным в качестве узды для нацистских амбиций и в последующие дни. 2 февраля Фрик представил кабинету проект декрета «для защиты германского народа»; в нем предусматривались далеко идущий контроль над политическими митингами и демонстрациями на открытом воздухе, а также ограничения прессы и других публикаций. И что более важно, протесты против применения этого декрета должны были подаваться полицейским властям, а в качестве последней административной инстанции – министру внутренних дел, самому Фрику, прежде чем можно было обращаться в суд. Это означало, что принятие любых немедленных мер, по крайней мере в Пруссии, находится в руках нацистских комиссаров, поскольку Геринг усердно работал, заменяя «ненадежных» полицейских лиц доверенными лидерами СА. И снова Папен не возражал; его единственным вкладом в обсуждение декрета было требование сурового наказания за политическую клевету.

Ни одного из ненацистских коллег Папена в кабинете, кажется, не волновали эти меры, которые, наряду с другими практическими акциями, давали нацистам силы нейтрализовать соперничающие партии и их лидеров и завладеть общественным мнением. Они также приняли декрет, который, несмотря на решение государственного суда, передал все оставшиеся функции правительства Брауна – Северинга Папену и его сотрудникам. В этом деле Мейснер и Гугенберг вместе с Папеном помогли изобрести «легальные» пути, которыми можно было ликвидировать старое прусское правительство и распустить прусский ландтаг. Возможно, они надеялись усилить фон Папена, но, поскольку Папен сначала использовал свою власть для санкционирования роспуска ландтага, нацисты вновь оказались на коне.

У всех министров – ненацистов, за исключением Гугенберга, главной заботой было установление дружественных отношений с новым канцлером «в интересах сотрудничества». Они надеялись, что этого легко можно добиться, поскольку первые меры, предложенные Гитлером, казалось, были направлены лишь против социалистов и коммунистов. Более того, Бломберг был «покорен» обещанием Гитлера, что рейхсвер не будет вынужден усилить эти меры; следовательно, он думал, что они не коснутся «неполитической» армии. Большинство ненацистских министров также относились к нацистскому движению со смесью симпатии и неприязни, которые характеризовали отношение аристократии и буржуазии к нацизму, начиная с Гинденбурга. Эльц – Рюбенах, преданный католик, как вспоминает Папен, вскоре стал почитателем Гитлера, а позже Гитлер называл Зельдте и Нейрата готовыми сторонниками в кабинете.