Наталья Матвеева - Археологические путешествия по Тюмени и ее окрестностям

Но что являлось непременным атрибутом рода, так это экзогамия — запрет его членам заключать браки между собой. И это правило незыблемо соблюдалось не только на протяжении первобытной эпохи, когда общество карало нарушивших его с еще большей жестокостью, нежели самых отъявленных, с нашей точки зрения, преступников. У многих народов брак экзогамен и по сей день. Ничем не обусловленная, на взгляд человека XX века, строгость наказания за нарушение этого табу — свидетельство того, что некогда оно выполняло исключительно важную для общества функцию. Возникновение экзогамии относят к такой глубокой древности, что в сравнении с нею весь период развития современных индустриальных цивилизаций может показаться одним мигом. В теориях, объясняющих причины появления этого обычая, недостатка не было. Однако со временем ученые сошлись на том, что у его истоков стояли два основных фактора: во-первых, стремление первобытных коллективов, еще не так далеко ушедших от сообществ животных и постоянно вынужденных вести борьбу за существование, в корне ликвидировать причины внутренних конфликтов на сексуальной почве и, во-вторых, подсказанная, быть может, самой природой возможность избежать этими коллективами — тогда еще немноголюдными и изолированными друг от друга пространствами мало обжитой планеты — гибельных последствий кровосмешения. В этих условиях нарушение экзогамии действительно выглядело как одно из тягчайших преступлений против общества. Спустя тысячелетия этот запрет, обросший множеством новых толкований, рассматривался уже как один из основополагающих законов, установленных обожествленными предками, а его нарушение каралось по-прежнему нещадно, ибо подрывало существующий на Земле и в Космосе Порядок. Всеобщность и универсальность табу, наложенного на браки между членами одного клана, приводили к возникновению разнообразных дуально-экзогамных структур — сначала союзов двух родов, члены которых являлись потенциальными супругами, а потом и более сложных общественных образований, например, племен, состоявших из двух экзогамных половин — фратрий, каждая из которых объединяла по нескольку кланов.

Тщательно проверив все выкладки, Ковалева уже почти не сомневалась в том, что на Ташково 2 проживали представители двух разных кланов, а само оно являлось поселением дуально-экзогамной общины. Будучи носителями одного и того же языка, одной и той же культуры, обе группы совместными усилиями вели хозяйство, обороняли свой поселок от врагов, но при всем этом осознавали себя как разные коллективы, поклонялись каждая своим предкам и… не мыслили жизни друг без друга, поскольку не могли вырваться из оков древнего табу. Каждый член общины знал, что только крепость связывавших оба клана брачных уз, нерушимая как союз понятий «чет» и «нечет», служит гарантией будущего их детей и внуков, а значит, и бессмертия собственной души, которой предначертано воплотиться в одном из их далеких потомков.

В кабину автомобиля снова врывался теплый встречный ветер. Уже далеко позади остались Пышма в окружении извилистых стариц, напоенных ее недавним разливом, и надвое рассеченный шоссе тенистый богандинский бор. Наполнявший кабину гул мотора пресекал все попытки разговориться. Но этому обстоятельству я был отчасти даже рад — на удивление пустынная дорога больше располагала к размышлениям. О гипотезе Ковалевой я мог рассказать Славе и всем остальным коллегам по экспедиции позднее, у ночного костра.

Воскрешая в памяти подробности того дня, когда на берегу Андреевского озера мне привелось не только услышать взволнованный рассказ о людях Чета и Нечета, но и разглядывать черепки от посуды, которую они изготовляли, я понял, что найденные на Чистолебяжском могильнике сосуды сделаны их же руками. Правда, объяснить это было непросто. Ведь из принятых в науке датировок ташковских и алакульских памятников следовало, что между ними существовал большой временной разрыв — триста или даже пятьсот лет. Как же могли оказаться здесь подобные горшки и о чем это говорит? В который раз обходя раскоп и обдумывая неожиданно пришедшую в голову догадку, я все больше убеждался в том, что не допустил никакой логической ошибки. К этой мысли меня привели исследования, экспедиции и размышления последних лет.

Древность не всегда безмолвна. Иногда сквозь века в наш мир прорываются не только отдельные слова, но и стихи, сложенные в бронзовом веке. Например, эти строки «Ригведы» [1] Здесь и далее тексты «Ригведы» и «Атхарваведы» приводятся в переводах Т. Я. Елизаренковой. .

Веда означает священное знание, а «Ригведа» — веда гимнов. Этому собранию три с лишним тысячи лет. По объему оно равно «Илиаде» и «Одиссее» вместе взятым, но только несколько древнее. Многие столетия его никем не записанные стихи жили лишь в памяти жрецов, заучивавших их наизусть и передававших свое знание ученикам. Слово в древней Индии осмысливалось как высшая творческая сила, а поэтическое искусство Священной Речи оттачивалось не одним поколением певцов-риши, которым, как считалось, доступно общение с богами.

К «Ригведе» и другим самхитам — древнейшим собраниям священных текстов: «Самаведе» (веде напевов), «Яджурведе» (веде жертвенных формул) и «Атхарваведе» (веде заклинаний) восходит вся индийская литература, мифология и религия. Но, как это ни странно, их создатели не были уроженцами Индостана.

Себя они называли арья — ариями и перевалили через хребты Гиндукуша приблизительно в середине II тысячелетия до н. э. Появившиеся с запада боевые колесницы наводили панику на местных жителей, а мужество и воинские таланты пришельцев позволили им не только закрепиться на новой территории, разрушая крепости и захватывая богатые трофеи, но и начать ее широкое освоение, положившее начало новой эпохе в истории индийского субконтинента.

Говорили завоеватели на одном из языков индоевропейской семьи, к которой принадлежат балтийские, германские, романские, славянские (сравните древнеиндийское веда — «священное знание» и русское ведать — « знать»), древнегреческий и многие другие живые и мертвые языки. Их близкое родство, восходящее, по-видимому, к единому праязыку, было доказано лингвистами еще в XIX в.