Лидия Винничук - Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима

То, что каждая новинка, редкость вызывала всеобщее любопытство, — естественно и понятно и даже весьма полезно, ибо будоражила пытливую мысль ученых, знатоков природы. Неприятным явлением было, однако, страстное желание сотен римлян поглазеть на физические уродства, на людей увечных, калек, обделенных судьбой. А ведь и такие «подарки» присылали правителям Рима: так, Августу привезли из Индии человека без рук, а императору Нерону поднесли в дар ребенка нормальных размеров и телосложения, но с четырьмя головами. Римский плебс охотно ходил смотреть на необычайно высоких людей и, наоборот, на карликов — как и в столетия более поздние, в древности маленьких человечков держали в домах ради развлечения и даже показывали их публично. Так, Август вывел на сцену театра мальчика из хорошей семьи в Ликии, который, уже став подростком, имел рост около 60 см и весил не более 5,6 кг, но, несмотря на такой ничтожно малый рост и вес, отличался громким, звучным голосом. Зато Тиберий получил в подарок от парфянского царя Артабана III некоего еврея по имени Элеазар — рост его доходил почти до трех метров. Такого же необычайно высокого человека привезли императору Клавдию из Аравии несколько лет спустя. Такие физиологические аномалии случаются и в наши дни, но их откровенное публичное созерцание представлялось бы нашим современникам величайшей бестактностью; римляне, по всей видимости, имели об этом иное понятие.

Существовали и другие сомнительные с сегодняшней точки зрения обычаи. В Риме был рынок, где всякий мог купить себе для забавы все, что было уродливого и притом необычного: людей, родившихся без рук или ног, одноглазых или трехглазых, с бесформенными головами, наконец, даже «сиамских близнецов» — с двумя головами, двумя туловищами, четырьмя руками, но вполне нормальной нижней частью тела. Там же, вероятно, сбывали с рук уродливых, родившихся с резко выраженными дефектами детей тех несчастных матерей, про которых римляне говорили, что та или иная из них произвела на свет «обезьянку» или «младенца с песьей головой».

Сохраняли и выставляли напоказ даже тела умерших людей, отличавшихся очень высоким ростом или телосложением, какого не бывает у человека нормального. В эпоху принципата Августа в садах Саллюстия в Риме можно было видеть тела супружеской пары великанов; известны и их имена: Пузион и Секундилла.

Плиний Старший пишет, что сам наблюдал однажды сохраненные и выставленные таким образом тела карликов. Мы знаем, что у древних были разные способы консервации мертвых тел, поэтому когда в Рим при Клавдии отправили некое неведомое существо, называвшееся «гиппокентавр», но по дороге, в Египте, оно погибло, тело его законсервировали в меде и в таком виде привезли в конце концов в столицу империи, где и выставили в императорском дворце. Точно так же два века спустя некоего гиппокентавра прислали из Антиохии в Рим законсервированным в соли, дабы император Константин мог на него подивиться.

Но даже такие зрелища, такие «выставки» не способны были насытить тягу римлян к интересному и развлекательному; особенно это касалось, конечно же, людей ученых, интеллектуалов, литераторов, которых не так уж привлекали к себе скелеты крокодилов или живые карлики. Время, свободное от повседневных обязанностей, они проводили за чтением, литературным трудом или просто отдыхая в тиши своих поместий. Интерес к бурной интеллектуальной жизни, к публичным чтениям, дискуссиям пробудили у римлян греческие философы и грамматики, десятками переселявшиеся в Италию, и прежде всего в Рим, начиная с середины II в. до н. э. В 167 г. до н. э. перед узким кругом слушателей выступил Кратет с острова Сицилия, а еще 12 лет спустя прибыл в Рим философ-платоник Карнеад из Кирены вместе со стоиком Диогеном и перипатетиком Критолаем, которые были посланы жителями Афин по делам государства. Они не ограничились исполнением возложенных на них поручений, но провели также публичные философские диспуты, собравшие множество слушателей; даже молодежь отказалась от состязаний на Марсовом поле ради того, чтобы познакомиться с новыми учениями. Эти невиданные прежде явления в общественной жизни Рима серьезно обеспокоили сенат, и все греческие философы и риторы были высланы из города: в греческих и восточных влияниях римская знать увидела опасность для традиционного уклада римского общества.

Представители греческой культуры оказали несомненное влияние на развитие литературы и науки в Риме, они же и положили начало литературной критике. Подробнее о рецитациях — публичных чтениях, а затем обсуждениях поэтических сочинений в Риме мы уже говорили, рассказывая о книгах и писательстве. Со временем публичные встречи слушателей с поэтами стали неотъемлемой приметой культурного быта Римской империи. Встречи эти проходили в термах, в портиках, в библиотеке при храме Аполлона или же в частных домах. Устраивали их главным образом в те месяцы, когда было много праздничных дней, связанных со зрелищами: в апреле, июле или августе. Позднее и ораторы стали выступать с речами перед публикой. Многими сведениями о рецитациях мы обязаны Плинию Младшему и его переписке.

Так, на приглашение своего знакомого Туллия Цереала выступить с одной из своих судебных речей «перед многочисленным дружеским собранием» Плиний отвечает согласием, хотя и не скрывает своих сомнений: судебные речи, читаемые вслух вне зала суда, теряют убедительность, в которой и состоит их главное достоинство. В зале суда «оратора воодушевляют и собрание судей, и знаменитые адвокаты, и ожидание исхода, и славное имя не одного актера, и участье слушателей в судьбе сторон. Прибавь жесты говорящего, его манеру войти, ходить взад и вперед — эту живость движений, соответствующую каждому волнению души. Поэтому те, кто говорит сидя, делают уже тем, что они сидят, свою речь слабее и незначительнее… Глаза и руки, так помогающие оратору, читающему не окажут никакой помощи. Не удивительно, если слушатели, не прельщаемые ничем внешним и ничем не задетые, засыпают» (Письма Плиния Младшего, 11,19).

Со временем, однако, Плиний изменил свое мнение о речах, читаемых публично, и теперь уже ему самому приходилось оправдывать свое поведение. «У каждого есть свое основание для публичных чтений, — пишет он некоему Цецилию Целеру, — о своем я тебе уже часто говорил: я хочу, чтобы мне указали на то, что от меня ускользает, а кое-что ведь, конечно, ускользает. Тем удивительнее для меня, что, по твоим словам, некоторые упрекают меня в том, что я вообще читаю свои речи… Я охотно осведомился бы у них, почему они допускают — если только допускают — возможность чтения исторического произведение, которое составляется не для того, чтобы блеснуть красноречием, а чтобы с достоверностью изложить истинные происшествия; трагедии, которая требует не аудитории, а сцены и актеров; лирики, для которой нужен не чтец, а хор и лира. Чтение всего этого вошло уже, однако, в обычай. Следует ли винить того, кто положил этому начало? Кое-кто из наших и греки имели обыкновение читать и свои речи». Далее Плиний подробно описывает свои мотивы, исходя из которых он считает возможным выступать публично: всякому автору необходима критика, чтобы вносить исправления, совершенствоваться в своем искусстве, учиться преодолевать волнение. «Исправляет уже самая мысль о предстоящем чтении; исправляет самый вход в аудиторию; исправляет то, что мы бледнеем, трепещем, оглядываемся». Волнение, робость, даже страх обостряют критическое внимание автора к самому себе, к своему творению. Предпочитая обращаться со своими речами к знатокам, Плиний вполне понимает и тех, кто относится с уважением и к мнению простых, неученых слушателей. «Толпа от самой многочисленности своей приобретает некий большой коллективный здравый смысл, и те, у кого по отдельности рассудка мало, оказавшись вместе, имеют его в изобилии». Суд слушателей — вот то, что необходимо любому писателю, историку или оратору (Там же, VII, 17).