Г Кунгуров - Артамошка Лузин

Чалык ростом меньше, но в плечах шире Артамошки. Крепкий, скуластый, он как будто налит таежной силой. Брови черные, как тонкие нити, а под ними бегают живые раскосые глаза. Давно надумал Чалык срезать косичку, но страшно. Да и как это можно! Что скажет Чапчагир, что скажут эвенки? Не простят. Вот и прячет он косичку черно-смоляную на самой макушке головы, под высокой шапкой. Слывет Чалык за искусного стрелка: равного ему по стрельбе не найдется ни одного эвенка из Чапчагирского рода. Горд этим Чалык.

Славят его эвенки, хвалят его зоркий глаз, крепкие руки, подарки ему засылают и уговаривают бросить русских и идти к Чапчагиру в помощники. Качает головой Чалык, вздыхают эвенки.

Их уговоры тревожат Чалыка, и часто он уходит к серой скале, садится на выступ и смотрит на белые таежные просторы. Хорошо кочевать по тайге, ставить чум в местах, богатых зверем и птицей, пасти оленей на привольных моховых кормовищах, добывать белку, соболя, лисицу. Закроет глаза Чалык, а перед ним родной чум. Старый отец и мать сидят у очага. Дым от трубок тянется в верхнее окно чума. В большом котле варит мясо Агада и тихо поет; голос у нее ласковый, как у таежной пташки.

Откроет в страхе Чалык глаза: "Худой ветер залетел в мою голову! Зачем вспомнил тех, кто кочует вместе с луной, звездами и солнцем!"

Взглянет Чалык на строения городка, на русские избы, густо поставленные по склону горы, на пашни, на торговые ряды, вспомнит Артамошку, его отца, славного атамана вольницы, Никиту Седого и других близких ему и дорогих людей. Захолонет у него сердце, бросит он серый уступ и бежит в городок, чтобы скорее отыскать своего дружка Артамошку.

Пойдут они вместе к плотникам, или кузнецам, или корабельщикам; стоят смотрят, а то начнут помогать: мехи раздувают, молотом бьют, топором тешут, гвозди заколачивают. Выбьется из-под шапки косичка у Чалыка, жарко пылает лицо, кипит молодая сила. Рядом Артамошка стоит, улыбается, белые искры дождем сыплются из-под ловкого молота. Хороша вольная жизнь! Суровы руки работных умельцев, но покоряются им и железо, и камень, и дерево. Жадно смотрит на них Чалык, все бы охватил, узнал, чтобы самому стать умельцем.

Случилась в том году весна ранняя да бурная. Не успел осесть снег, как появились проталины на солнцепеках и заговорили бурливые ручьи, обнажились пашни на южных склонах; заголосили весенние птицы, рано поднялся из логова медведь, заяц вмиг сбросил зимнюю шубу и бегал с подпаленными боками. Потемнела река, синели на ней большие полыньи, и ждал острог, что вот-вот лед поломается, река вскроется.

Решил Филимон отправить в Москву первый караван с царской казной и покорной грамотой. Решил вести тот караван Никита Седой. Думали так: примет царь казну сполна, а тут Никита и упадет на колени, станет просить у царя милости и пощады.

Не успела река очиститься ото льда - готовы были корабли сплавные. Нагрузили те корабли доверху отборной пушниной, вручил Филимон Никите грамоту покорную. Грамоту писали три дня.

В ней вольный острог жаловался царю:

"В Братском остроге крестьяне, посадские, служилые люди ясачные мужики разорителю крестьянских дворов, мучителю мирскому и душегубу Христофору Кафтыреву от всяких дел отказали. А вина его - в больших налогах, взятках и обидах, в мучении и разорении. Бил нас Христофор Кафтырев батогами нещадно, пытал огнем, в цепи и колодки ковал. Видя это, Христофорово, к себе разорение и нестерпимые, томительные муки смертные и напрасные нападки, ясачные мужики, покинув улусы свои и юрты, разбежались в дальние степи и в ущелья каменные; многие пашенные мужики пашни бросили и в бегах жили долгое время, и от этого разорились вконец, без остатку. Мучителя Христофора Кафтырева своей рукой мы боем повалили.

Теперь в Братском остроге всякими делами ведают, суд и расправу вершат выборные люди честные, а тем людям мы послушны. Просим, царь-государь, пощады и милости..."

Забили грамоту в трубку деревянную накрепко, и спрятал ее Никита на своем корабле в потайном месте.

Обнялись Филимон с Никитой, расстались как братья.

Не успели корабли отчалить от берега - случилась беда. Прибежал Чалык и привел ободранного и окровавленного эвенка. Это был скорый посланец от самого Чапчагира. Гонец летел на оленях быстрее ветра. Сколько попадало за дорогу сменных оленей, тому счету нет, а когда упал последний олень, то гонец бежал по тайге пешим бегом и доставил к сроку берестяную трубочку. Чалык по значкам на бересте рассказал Филимону и Никите Чапчагировы слова. Чапчагир сообщал, что его люди своими глазами видели, как вверх по Ангаре плывут черные корабли, а на тех кораблях людей с огненными палками и в железных панцирях множество. А еще проведали Чапчагировы люди через подслухов и лазутчиков, что плывет это царское войско для покорения воровского острога и казни бунтовщиков.

И тут же сообщил посланец, что велел Чапчагир откочевать эвенкам в глубь тайги не менее как на десять ходовых дней.

Почесал Филимон бороду, дернулась его всклокоченная с проседью бровь.

- Мы - с покорным животом, а к нам - с острым топором? Так!

К полдню на взмыленном коне прилетел гонец от бурятского вожака Хонадора. Едва успел он вытащить ноги из стремян, грохнулась загнанная лошадь. Гонец сообщил, что вниз по Ангаре летят быстрым ходом корабли с царскими казаками, и хвалится казачий атаман, что Братский разбойный острог он сметет с лица земли дочиста, воров Филимона Лузина да Никиту Седого приведет в Иркутск на веревочке, как псов.

Вихрем разнеслась страшная весть.

Люди сбежались к избе Филимона, орали, грозились, во всем его винили. Высокий широколицый мужик в синем стеганом кафтане махал сухими кулаками:

- Ты, Филимон, да твой спарщик Никита Седой беду накликали! Казну утаили, государя разгневали - мы в ответе!

Мужика оттолкнул старик в длинной поддевке, без шапки; ветер седые волосы ему раскосматил. Старик заговорил натужным, обидчивым голосом:

- На государя-батюшку руку подняли... Горе нам, глупые головы, погибель!

Филимон поднялся на крыльцо повыше:

- Люди вольные!..

Ему говорить не дали, зашумели. Старик усмехнулся в седую бороду:

- Вольные?.. Слова твои - пыль! Плаха да топорик палача - вот наша воля.

В толпе послышался женский плач, но мужичьи голоса его заглушили.

Филимон рукой взмахнул, гневно оглядел старика, громко, чтоб все слышали, сказал:

- Приказчика негодного повалили, приспешников его выгнали, покалечили - худое ли сделали? Хозяйствуем, как бог велел...

- Мы при твоем хозяйствовании не разбогатели, хоромов не построили, ответил старик и обратился к толпе: - Правда ли мною сказана?

- Правда!..

- Животы у всех подтянуты!..