Андрэ Моруа - О тех, кто предал Францию

После этого Никольсон и Пик проводили меня к Дафф-Куперу. Мы условились с ним, что я по радио повторю то, что перед этим говорил представителям прессы. В тот же вечер британская радиокомпания предоставила мне свое «лучшее время», после ночного выпуска последних известий. Я второпях набросал обращение, которое кончалось следующими словами:

«Не в 1941 году, и не будущей осенью, и не в следующем месяце могут наши друзья оказать нам помощь: это должно быть сейчас. Мы знаем, как отлично сражалась британская армия и воздушный флот, мы знаем, что они сделали все, что было возможно. Но сейчас настал момент, когда необходимо совершить невозможное. Мы сохраняем полное доверие к нашему английскому союзнику. Мы знаем, что он готов бросить в бой все, чем он владеет. Но мы просим вас учесть все то значение, которое теперь играет вопрос времени. Думайте о том, что я хочу назвать духом Дюнкерка. Перед Дюнкерком считалось невозможным оттранспортировать из полуразрушенной гавани более 30 тысяч человек. Оптимисты говорили о 50 тысячах, а на самом деле удалось спасти 350 тысяч человек. Как это стало возможным? Никто этого не знает лучше, чем вы, так как это сделано вами... Если вы оживите дух Дюнкерка, то вы сможете выиграть и нынешнюю битву и всю войну в целом. Для Дюнкерка вы отдали каждый свой корабль. Дайте нам каждый свой самолет, каждого человека и каждое орудие. Мы вместе попросим Америку, которая сейчас готова нам помочь, чтобы она в один или два месяца произвела такое количество вооружения, на которое при нормальных условиях потребовались бы годы. Невозможно за несколько недель вооружить, обучить и перевезти через канал большую армию — говорят нам эксперты. Они правы. Это невозможно. Но это должно быть сделано и это будет сделано».

Британская радиокомпания потребовала, чтобы я в два часа утра повторил это обращение —на этот раз по-французски—для канадской провинции Квебек, а на следующий день я выступил по радио для школьников. Я чувствовал себя совершенно разбитым, так как уже две ночи не мог сомкнуть глаз, но я рад был видеть, как быстро реагирует английская общественность на мой призыв. В следующие дни я получил большое количество писем, в которых шла речь об одном и том же: «Мы хотим помочь Франции. Что мы можем сделать?»

У меня создалось впечатление, что общественное мнение страны требует от правительства решительных мер. Но одни лишь требования не могут заменить танки, самолеты и винтовки. Своим английским знакомым я говорил: «Да, эти письма действительно нельзя читать без волнения, но какую реальную помощь можете вы оказать нам?» Их лица вытягивались, и они говорили мне с унылым видом:

— Если не считать посланную уже вам канадскую дивизию, то у нас нет войск, готовых к сражению на континенте. У нас нет достаточного количества материалов, чтобы возместить все потери во Франции. Мы, разумеется, пошлем вам несколько эскадрилий самолетов, но в интересах нашей общей обороны необходимо, чтобы наши авиазаводы и порты были хорошо защищены. Если бы вы смогли продержаться до 1941 года...

Я понял, что партия проиграна и что Франции не на что больше надеяться.

Французскому послу Корбену, который в это тяжелое время не терял присутствия духа, я сказал: «Как хотите, а это странно, что на десятом месяце войны англичане не имеют армии». — «Да, — ответил он,—но будем справедливы. Все соглашения, которые мы заключили с ними, они в точности выполнили. Ошибка состояла в том, что мы не потребовали от своего союзника такого же количества дивизий, как в 1914 году. Но факт остается фактом: мы не поставили им таких требований. Миф о мощи обороны и об укрепленных линиях ввел в заблуждение наш генеральный штаб и наших министров».

13 июня утром газеты сообщили о появлении германских войск под Парижем. B то время как я, потрясенный, пробегал телеграммы в «Таймсе», меня позвали к телефону. Это была одна из придворных дам, она сообщила мне, что в 11 часов королева будет ожидать меня в Букингэмском дворце.

Я был представлен королеве Елизавете, когда она была еще герцогиней Йоркской, потом видел ее в Париже уже королевой, но сейчас я не знал, какими обстоятельствами вызвана эта аудиенция. Дворец с его рослыми гвардейцами в красных мундирах, многочисленными батальными картинами и старомодной мебелью все еще кажется пережитком викторианской эпохи. Сэр Александер Гардинг проводил меня к королеве.

— Господин Моруа, — обратилась ко мне королева, — я хочу вам сказать, что я глубоко озабочена положением Парижа... Что у меня величайшее сочувствие к французам в их несчастьи... Я очень люблю Францию. Во время нашей поездки в Париж, два года тому назад, я чувствовала, как близко от моего сердца бьются сердца французских женщин. Я хочу попытаться сегодня вечером обратиться к ним по радио и сказать им простые слова, которые лежат у меня на душе.

Она еще долго говорила со мной об этой речи по радио, а потом стала расспрашивать обо всем, что мне пришлось пережить, а также о том, где я оставил жену и детей. Я сказал ей, что у меня нет никаких сообщений от них. Ее глаза выражали такое неподдельное человеческое сочувствие, что я был глубоко тронут. Я чувствовал, что ее слова — это не обычные официальные фразы, а свободное выражение искреннего чувства. Королева, как и ее народ, охотно сделала бы все, чтобы помочь нам. Но было уже слишком поздно.

После падения Парижа Черчилль прибыл в Тур, где он с ужасом убедился в полной дезорганизации страны. Аэродром, на котором он приземлился, был всеми покинут. Английского премьера никто не встретил. Город был переполнен беженцами, и английский премьер с трудом разыскал правительство Франции.

И вот в одном из дворцов на Луаре французский премьер-министр Рейно заявил Черчиллю, что он — за продолжение войны, но что, возможно, ему придется уступить место другому правительству, которое будет просить о перемирии. Как поступит в этом случае Англия? Черчилль считал, что он не в праве освободить Францию от взятого ею обязательства — не заключать сепаратного мира, но, насколько мне известно, английский кабинет дал понять, что он воздержится от бесполезных протестов и что восстановление Франции до полной независимости останется одной из главных военных целей Англии. Это была последняя встреча Черчилля и Рейно.

17 июня я поехал в Уилтшайр к бывшему английскому послу во Франции, сэру Эрику Фиппсу. Он пригласил меня прослушать радиосообщения из Франции. Услышав боевой клич марсельезы: «Aux armes, citoyens!» [9] К оружию, граждане! , я не мог сдержать слез. По радио я узнал об отставке Рейно и об обращении к немцам с просьбой о перемирии. Из уважения к истине я должен сказать, что мои друзья-англичане в этот столь болезненно острый для них и для меня момент проявили благородство и великодушие в духе их лучших традиций. Они признавали, что обе страны допустили ошибки и что упреки бесполезны. Меня пригласил к себе сэр Эдвард Григг из военного министерства. «Я хотел только оказать вам, — заявил он мне, — что мы вас понимаем и что мы не делаем вам никаких упреков. Мы не были в состоянии своевременно помочь вам. У вас не оставалось выхода». Потом он беседовал со мной о судьбе французского флота, которая в те дни больше всего беспокоила англичан.