Юрий Крижанич - Записка о миссии в Москву 1641 г.

Что же касается даров внутренних, незыблемой добродетели и святости поведения, потребных для такого дела, то я утешаю себя следующими соображениями. Во-первых, хотя для обращения невер{32}ного народа и требуются мученики и мужи великой любви и духа, и заслуживающие делать чудеса, тем не менее мы видим, что для проповеди и достижения некоего успеха среди верных христиан иногда оказывается достаточною и заурядная личность, не обладающая этими доблестями, лишь бы только она не вводила в соблазн своим поведением. Я же считаю москвитян не за еретиков или схизматиков (так как их схизма происходит не из настоящего корня схизмы, не из гордыни, а из невежества); а считаю их за христиан, введенных в заблуждение по простоте душевной. И потому я полагаю, что отправиться для собеседований с ними не значит еще идти проповедовать веру (каковое дело я никогда бы и не помыслил взять на себя), а значит лишь увещевать их к добродетелям, к наукам и искусствам, по введении каковых было бы уже более легким делом указать им заблуждение и обман, что и составит задачу уже иных (мужей), исполненных добродетелей и вдохновения. Сверх того москвитяне значительно лучше и способнее к восприятию благодати Божией, нежели еретики, и только совращены с пути греками, вследствие любви последних к первенству и споров их с Римскою церковью, так что дело представляется скорее вопросом юрисдикции, нежели веры, и (подвигом) менее возвышенным, нежели проповедь еретикам, которая ныне многими исполняется не без успеха. А сверх того у меня зарождается надежда и на то, что великие посты и смирение и терпение этих простецов могут перед величием Божиим возместить недостаток этих качеств и в (самом) увещателе. Потому что, как я уже говорил, и о. Поссевин [ 22] находился в сомнении (относительно этого), полагая с одной стороны, что эти бедняжки могут действительно достичь милости Господней в своей простоте и неведении. И, наконец, все дело вообще — в щедрой руце Божией. И если бы даже сейчас из этого и не получилось никакого плода, то по крайней мере не может из этого воспоследовать и никакого вреда.

«Послу вместе со спутниками, говорит он [ 23], лучше быть в пожилом возрасте». И так как он говорит о посольстве, то продолжает: «не должно посылать с ним многих, довольно пяти; переводчиков пусть будет два» (но в этом тут не будет нужды). «Если переводчик будет словенец или чех (Slavus vel Bohemus), то хотя он сначала не овладеет всем русским языком, но при продолженном пребывании весьма близко подойдет к нему; так {33} было у нас с одним, который был словенцем, и с двумя, которые знали по-чешски. Такие конечно будут приятнее москвитянам, вследствие врожденной подозрительности к подданным царства Польского. Пусть возьмут и священника словенца, чеха или русина. Платье пусть носят простое. Священник должен заручиться разрешением служить в переносном храме (in arca portatili) и давать отпущение в особых случаях. Пусть возьмет с собой благословенный елей, форму для просфор (ferra ad hostias conficiendas), вместе со священными одеждами и покровами, или тонкими занавесями из шелка, чтоб украсить ими часовню. Все можно безопасно поместить в малом месте, а между тем, когда развернешь, оно приводит в восхищение и располагает души к католическим обрядам. Наконец, он должен взять с собою для употребления следующие книги», которые я пока пропускаю.

Таковы другие, сделанные им, предупреждения относительно миссионера, все — требующие малого расхода и не сопряженные ни с усилиями, ни с трудностями, причем применительно ко мне многие из них излишни.

1. «Иной может опасаться, следует ли смущать совесть москвитян, которые сами по себе крайне просты, мыслию об их схизме: ибо, в конце концов, невежественные люди в простоте своей может быть спасутся» [ 24].

Но этого затруднения можно избежать, так как я не намереваюсь много толковать с этими наиболее простыми людьми; наоборот, если мне представится к тому возможность, я имею в виду даже вовсе не упоминать о схизме, а только буду увещевать их к добродетелям и внушать им ненависть к порокам.

2. «Весьма тяжко пострадает тот, кто осмелится обличать русских в их обрядах. Проповедовать не дается никакой возможности, кроме того, что немногие приходят в церковь» [ 25]. Это затруднение не внушает опасений, так как я и не имею намерения проповедовать в церкви, а думаю пребывать только при дворе.

3. «Придворные с великим князем постоянно слышат много недостойного о католиках и о Римском первосвященнике от купцов, которые все еретики. Напротив, никогда не слышат о почти неисчетном числе католиков, о множестве дел благочестия, об единодушном согласии в вере и о величии нашего богослужения» [ 26].

{34} И против этого также возможно (извлечь) некоторое целебное средство из исторических трудов, которые я желаю выполнить и указать им (выяснить) величие и святость, неизменно пребывающие в святой Римской церкви, ссылками на другие истории или же посредством специального трактата о Христианской истории.

4. «У них есть, или они говорят, что есть тела святых Бориса и Глеба, Петра митрополита, Алексея и некоего монаха Сергия, которые нетленны, и, как они постоянно утверждают, совершают чудеса, возвращают зрение слепым, больных излечивают, — хотя это очевидно басни» [ 27]. Я же заметил бы, что он (Поссевин) ошибся, сказавши, что это — басни, так как факты не могут лгать. Да, кроме того, и русские униаты совершают службы этим святым и посвятили им не малое количество церквей. Вот почему в этом отношении не следует быть слишком щепетильным, подобно отцу Поссевину.

5. «Весьма трудно, чтоб москвитяне оставили русское богослужение или переменили бы его на латинское, или хотя бы нам позволили употреблять последнее. В этом отношении если бы пришлось им сделать временную уступку, то следовало бы тщательно рассмотреть, верно ли переведены их чтения из Священного Ветхого Завета и Евангелия. А это, может быть, никогда никем и из греков не было сделано и не может быть легко сделано. Ибо я доселе не знаю никого, кто бы знал московский язык и свойства этих фраз вместе с греческим или латинским языком и в то же время заложил бы некоторое твердое основание в богословии. И епископы русинов [Речь идет о русских в польских владениях, ибо в подлиннике у Посс. стоит: episcopi Ruthenorum qui Poloniae regi subditi sunt.] порой совершают богослужение по-гречески, но вряд ли кто из них знает этот язык. Поэтому и от них, если кто присоединится к нам, нельзя на это надеяться, тем более, что хотя бы они были искусны и в обоих языках, в богословии они совершенно неопытны. А следует ли одному или двум поручать столь великое дело — об этом да судит Ваше Блаженство» [ 28]. И по этому поводу замечу, что я мало озабочен (вопросом) должны ли москвитяне перейти от греческого обряда к римскому или заменять употребление языка русского греческим или латинским, так как святою церковью уже допущены эти различия обрядов и языков. Единственное, что нужно для спасения москвитян, есть выяснение им заблуждения греков и пересмотр их переводов (книг) и исправление таковых, {35} если в том встретится надобность; каковое дело, превосходя, может быть, силы одного человека, потребовало бы или многих переводчиков, или же многих проверяющих одного. И потому я стараюсь исключительно о том, чтобы приобрести хотя бы посредственные познания в греческих писаниях и в московской речи настолько, чтобы быть в состоянии заметить какие-либо наиболее грубые заблуждения и растолковать это москвитянам, делая им только некоторые комментарии к их переводу, по способу современных начeтчиков (в Писании) и истолкователей, ибо таким образом они увидят, что их Писание не подвергается хуле; по поводу же истолкования Писания они придут к познанию и ошибок их переводов, (ошибок), в которых нет недостатка, в чем я уже имел случай убедиться некоторым опытом. И я держусь мнения, что москвитяне не сопротивлялись бы столь упорно исправлению своих Писаний, если бы им до очевидности были указаны заключающиеся в них ошибки [ 29]. Для такого доказательства нужно, я полагаю, знание не только латинского языка и греческого, но и еврейского, более же всего — основательное понимание языка славянского, вследствие чего я предоставил себе двухлетний срок, чтобы достигнуть до некоторой степени красноречия в этом языке, хотя он мне и родной.