Пер Лагерквист - Пилигрим в море

Его ошеломленно слушали не только те, против кого была направлена его ярость, но и люди на набережной, состоявшие, казалось, по большей части из городских бродяг и других еще более подозрительных личностей. Все они хохотали во все горло, высоко оценив это неожиданное, бесплатное удовольствие. Зато паломники на верхней палубе у перил только рты разинули от удивления; их даже не успело оскорбить его глумление над ними и его ужасающее богохульство. Джованни же еще некоторое время продолжал столь же неукротимо и взволнованно поносить их; он изливал свою ненависть и презрение к их кораблю и ко всему его экипажу и к паломникам, а особенно к тому, что на свете обретается подобный сброд, да еще плавает по морям.

Пока разыгрывались эти события, привлекшие к себе всеобщее внимание, впереди, на носу вновь прибывшего судна, происходило нечто чрезвычайно странное. Какие-то таинственного вида тюки и узлы со страшной скоростью переправлялись на берег, где их тут же подбирали несколько оборванцев, проворно исчезавших вместе с ними в одном из узких, сумрачных переулков, выходивших в гавань. А занимался этим маленький Джусто, помогали же ему великан и Ферранте. Рослый, огромный малый оказался не только сильным, но также неожиданно гибким и ловким, несмотря на свое громадное тело. Ферранте совершенно невозмутимо выполнял свою долю этой удивительной работы; на его мрачном лице было написано презрение ко всему окружающему, а также и к Джованни с его болтовней. Оба они были сильные, и работа спорилась в их руках. Но все происходило под умным и внимательным надзором и по распоряжению расторопного коротышки с крысиной мордочкой.

Никто не заметил и тени этих событий, даже шпионы из таможни, катавшиеся от смеха, как и все остальные, и видевшие и слышавшие только Джованни и его забавный поток слов. Когда все было кончено, все благополучно сошло с рук, и Джусто шепнул об этом шкиперу, тот медленно перешел вперед, на нос суденышка, где долго спорил с каким-то толстым человеком с набережной, пока толстяк не раскошелился и не отдал ему то, что причиталось. Никакой благодарности коротышке Джусто за его изрядный вклад в общее дело шкипер явно не испытывал; во всяком случае лицо его было, как обычно, недовольным.

Паломники же наконец-то отозвались на все, что им пришлось вынести, на все поношения и бесчестье, которые пришлось вытерпеть, на все насмешки и презрение к ним и их паломничеству. Должно заметить, что сделали они это совершенно неожиданно и довольно своеобразно. Совершенно не защищаясь, даже не отвечая на все нападки, на глумление и поношения, они затянули лишь свою песню, песню паломников, которую сочинили вовсе не они. Однако песня эта и в самом деле была очень хороша; и пели паломники по-настоящему красиво. Песня повествовала о небесном Иерусалиме, граде, о котором они так тосковали и куда направлялись! Все благоговейно и молча слушали, застыв на месте, даже бродяги на набережной, а также таможенные шпионы стояли, обратив лицо к паломникам на верхней палубе, и слушали прекрасную песнь. Также благоговейно, обратив к ним свою крысиную мордочку, стоял Джусто, вытянув тощую шею с непомерно большим кадыком; в его маленьких моргающих глазках читалась неподдельная растроганность. И только шкипер, пожав плечами, повернулся спиной ко всему происходящему, а на исполненном презрения лице Ферранте вообще не замечалось ни малейшего изменения.

Просто удивительно, какой внутренней силой они обладали, хотя наверняка почти все были люди никчемные, может даже презренные. И все-таки они смогли заставить этих равнодушных, да, этих отпетых, заставили их претерпеть такие огромные изменения, пусть даже ненадолго. Кто же это вселил в них силы?!

Товий также стоял и смотрел туда, наверх, прислушиваясь к песне, как и другие, но немного особняком, сам по себе. Он был очень серьезен, а взгляд его - все время неотрывно прикован к поющим на верхней палубе. Нелегко было сказать, о чем он думал, и лицо его, как обычно, ничего не раскрывало, хотя оно, по правде говоря, не было так упрямо замкнуто, как обычно, - рот полуоткрыт, как у ребенка, а губы слегка шевелились, словно он хотел петь вместе с ними, но не знал слов.

Когда Джованни глумился над паломниками и поносил их, а все хохотали, Товий не принимал никакого участия во всеобщем веселье. Быть может, это просто зависело от того, что он был человеком не слишком склонным к шутке, а может, от чего-либо другого или от многих других причин. Была ведь в нем странность, отличавшая его от большинства других людей. Он был постоянно занят - быть может, слишком занят - важными делами и ничем иным. На его угрюмом, замкнутом лице читалось, что он - человек, лишенный многих радостей, присущих другим людям. Быть может, это означало, что он точно так же свободен от многих их чрезмерно малых горестей. И если бы дела обстояли именно так, это было бы более чем справедливо.

Он не знал, что Джованни находится прямо за его спиной, что он пришел и встал там. Не знал, пока не услыхал внезапно его раздраженный, презрительный голос:

- Вот твой корабль паломников, корабль, на котором ты так хотел плыть! Почему ты не отправляешься на борт этого корабля!

Товий в полном изнеможении обернулся и посмотрел в это исполненное злобы, взволнованное лицо. Он едва узнал его. Неужто это и вправду тот самый человек, который так долго вел с ним столь многозначительную беседу внизу, на шканцах?

Он знал: это тот же самый человек. И под личиною презрения и ярости, под всем этим лишь наносным и случайным он увидел его истинное лицо, тяжелое, суровое и серьезное, отмеченное печатью долгого и скорбного раздумья. Это лицо было ему приятно. И он хотел видеть это лицо.

Он не ответил на его вопрос. И в глазах Джованни появился торжествующий, почти сердитый блеск, когда он понял, что этот странный паломник предпочел красивому, отвечающему всем правилам кораблю их старую, грязную, обшарпанную посудину. О ней можно было подумать все, что угодно, кроме того, что она предоставляет удобный способ переправиться в Святую землю. Во всяком случае, плыть, как эти паломники, он явно не пожелал.

Они снялись с якоря и снова отправились в путь после кратковременной, но удачной для экипажа стоянки. Легкий ветерок, который дул в гавани, переменился и дул им прямо навстречу; им пришлось лавировать. Поэтому потребовалось время, прежде чем они основательно отдалились от корабля с паломниками.

- Поклонитесь Святой земле, если у вас хватит смелости попасть туда когда-нибудь! - крикнул им Джованни с кормы. - И Сыну Божию, коли у Него такой есть! - добавил он с грубым хохотом, звучавшим на редкость неестественно в его устах.

Когда шхуна вышла через узкий проход и все снова почувствовали, как ветер надувает паруса, команда разразилась громким хохотом, радуясь удачной торговой сделке. Шумно и удивительно добродушно смеялся Джованни. Хохот великана был просто неслыханным и превратил его рот в огромную красную пасть, способную поглотить все на свете. По сравнению с этим смех Джусто был всего-навсего тихим счастливым писком, который время от времени испускал его вытянутый вперед маленький острый клювик. Шкипер прикрывал рот рукой и смущенно смотрел вниз; никто так и не мог понять, смеется он на самом деле или нет.