Николай Морозов - АЗИАТСКИЕ ХРИСТЫ

История эта обошла все газеты, а также попала в научные периодические издания.

Но так как, по нашим теперешним сведениям о гипнотизме, совершенно непонятно, каким образом отдельный человек мог загипнотизировать целый круг зрителей и вызвать одну и ту же галлюцинацию у всех, притом также и у иностранцев, незнакомых с его языком, то это дело возбудило огромное внимание. М-р Ходгсон написал издателям упомянутой газеты, сообщая им, что во время своего пребывания в Индии он тщетно старался увидеть этот фокус; ему даже не удалось отыскать человека, который когда-либо видел его, или хотя бы только знал кого-нибудь, кто был свидетелем такого представления. Поэтому ему очень хотелось бы узнать, где м-р Эльмор присутствовал при этом редком зрелище. А м-р Эльмор чистосердечно признался, что вся эта история вымышлена: у него уже заранее составилось мнение, что фокусы факиров основаны просто на гипнозе, и что это можно доказать с помощью моментальной фотографии. На основании этой своей гипотезы он и выдумал весь свой рассказ и употребил псевдоним С. Эльмор («обманывай больше»), с целью намекнуть догадлитвому читателю, что все это мистификация. Таким образом, весь фокус оказался просто продуктом фантазии изобретательного янки.

Но откуда же взяла эту историю Блаватская? Это объясняет нам Кизеветтер в «Психических этюдах» (стр. 419). Известно, что эта дама, или скорее, кто-нибудь из ее ближайших сообщников, были очень сведущи в старинной европейской литературе, касающейся магии. И вот как раз совершенно такая же история рассказывается в книге Иоганна Бейера «О чарах демонов». Отсюда ясно, что Блаватская свободно обработала этот рассказ и отнесла сцену действия в Индию, чтобы воспользоваться им в качестве доказательства высоких способностей, какими обладают факиры. Таким образом, весь этот фокус факиров представлял из себя вымысел от начала и до конца. Мораль же этой истории очевидна: к подобным сообщениям надо относиться с большой осторожностью, даже если моментальные снимки и иные научные данные сообщают им некоторую кажущуюся достоверность».

Так говорит д-р Леманн в своей «Истории суеверий и волшебства» (стр. 365). Никогда никакой факир не производит этого общеизвестного в Европе, но (до сообщения их туда европейцами) неизвестного в Индии чуда. А в доказательство курьера я сам могу прибавить, что слышал это чудо от одного моряка, проезжавшего через Индию из Одессы во Владивосток, как виденное его собственными глазами. Таковы «чудеса Индии» , так чему же удивляться после того, что там же главное место появления и чудесных рукописей-уников, по которым мы узнаем волшебные сказки о древнем золотом веке азиатских народов?

Конец семидесятых годов был временем высшего процветания физических медиумов. То, что совершил Слад в Лейпциге, едва ли когда-нибудь было достигнуто или превзойдено раньше или после. Можно было подумать, что медиумические проявления лишь для того достигли такой головокружительной высоты, чтобы тем глубже было последующее падение.

В шестом томе «Христа» у меня была глава под названием: «Психология лживости и обмана», где я пытался объединить проявления лживости у людей с мимикрией, почти повсюду проявляющейся в мире животных и даже растений. А здесь мне снова необходимо возвратиться к этому же предмету по поводу только что приведенной биографии Е.П. Блаватской, этой, по выражению Ходгсона, «интереснейшей обманщицы, какую только знает история и которой имя по одной этой причине заслуживает быть переданным потомству».

Нельзя же наконец не видеть того, что все наши истории чрезвычайно похожи на зоологические музеи с чучелами. Как в этих музеях вы видите только внешние облики всех представленных там животных, но не получаете представления о их внутренних органах и тем более о психических силах, приводивших их в движение, так и в современных нам псевдо-научных историях государств вы видите, да и то апперцепционно, лишь внешние контуры фигурирующих там деятелей, но не получаете никакого представления о внутренних рычагах их деятельности и не достает вам в этих деятелях самого главного — человеческой души.

Попробуем же поправить этот недочет хоть для Елены Петровны. Подобно палеонтологу, который по одному скелету исчезнувшего давно с лица земли животного, восстанавливает его внешний вид и образ жизни, постараемся восстановить естественное развитие ее психики по той канве, какую мы имеем в этом кратком эскизе ее жизни.

Еще в детстве ее воображение наполняется фантастическими рассказами и романами в домашней библиотеке ее матери и живя наполовину воображением, она, как актриса во время исполнения роли, уже переставала отличать воображаемое от действительного и то, чем она в действительности была, от того, чем ей хотелось быть. В такой роли вечно живут люди с сильно развитым воображением, не только женщины, но и мужчины, особенно в своей молодости. Не видя вокруг ничего чудесного, они наполняют чудесами и отдаленное прошлое и отдаленные, мало известные в их время страны, своей богатой внутренней жизнью. Они обыкновенно производят при первых встречах на окружающих чарующее впечатление, особенно мужчины на женщин и женщины на мужчин. Но это очарованье постепенно исчезает при долгой совместной жизни: человек, живущий в мире призраков и строящий воздушные замки, начинает казаться другому, особенно обыденному сожителю, просто пустым мечтателем, не способным к общечеловеческим привязанностям. Нечто подобное должно было случиться и с Еленой Петровной, когда она еще в семнадцатилетнем возрасте очаровала генерала Блаватского, вышла за него замуж, очевидно, в ожидании изъездить с ним всю Европу, а затем попасть и в малодоступные места волшебной Индии, чтобы увидеть все ее чудеса. Но генерал оказался прозаичен, прошли три года скучной для нее семейной и светской жизни, и она бежит от него путешествовать на какие-то имевшиеся у нее средства по свету, в погоне за его чудесами. Но чудеса повсюду бегут от нее, спиритические сеансы нигде не дают ей новых откровений, и вот после многих лет погони, она уже на 33-м году своей жизни достигает последнего убежища — Индии. Там, по ее словам, она пробыла семь лет, почувствовала, как ушла ее молодость в вечной погоне за необыкновенным, а расстаться со своими грезами для нее стало теперь то же самое, что расстаться с жизнью, которая в продолжение сорока лет была переплетена с ними.

Привившаяся с детства привычка изображать из себя нечто необычное и выработавшаяся вместе с этим привычка самогипнотизировать себя, причем ее руки, без участия ее ясного сознания, писали своеобразные компонаты из всех прочитанных ею книг, постепенно сделали из нее вечную актрису, а непреодолимое желание убедить других в своей правоте, заставили ее, уже утратившую энтузиазм и очарование молодости, пополнять эти бреши и шарлатанствовать.