Сергей Борисов - Этюды в багровых тонах: катастрофы и люди

— Суетлив, — сказал Лесли Фолкшем.

Дамы вокруг тут же с ним согласились, бросая насмешливые взгляды на Энни. Та не стала спорить. Еще чего! Просто они ей завидуют.

— Мистер Фолкшем, — проворковала худосочная девица в вызывающе модном платье, — расскажите нам о пожаре в Чикаго.

— О Великом пожаре в Чикаго, — поправил ее молодой человек. — Да, я имел несчастье находиться тогда в городе. Должно быть, вам известно, как все началось…

А началось все по вине Кэти О'Лири, которая доила корову и вышла на минуту из амбара. Этой минуты хватило, чтобы корова опрокинула лампу, которая подожгла соломенную подстилку на полу. Пламя мигом вскарабкалось по стенам, облизало потолок и выбралось на крышу из сухой, как порох, дранки. Через несколько минут амбар горел, как факел. Ветер подхватил горящую дранку и отнес ее к соседним домам.

— Я видел все собственными глазами, — громко говорил Фолкшем, — и заявляю с полной ответственностью: пожар можно было бы остановить, однако нерасторопность пожарных и паника среди горожан позволили ему вырваться на волю. Но должен заметить и другое: если бы не люди, сохранившие присутствие духа, разрушения были бы куда более страшными.

Губы Энни Барстоу дрогнули и сложились в скептическую улыбку. Ей уже доводилось слышать повествование кузена о его героических делах той поры. Складывалось впечатление, что в те октябрьские дни 1871 года он каким-то волшебным образом по меньшей мере раздвоился. Иначе не объяснить, как он смог побывать в самых «горячих точках» Чикаго. По словам Фолкшема, он был у дома № 137 на Дековин-стрит в момент начала пожара. Был он и на лесопилке Бейтмэна, когда там запылал миллион кубометров щепы. Был Лесли и на газовой станции «Чикаго Гэс Уоркс», где вместе с начальником ночной смены Томом Бертисом сливал топливо из цистерн в дренажную систему. Они предотвратили один взрыв, но, к сожалению, спровоцировали появление десятков огненных факелов, вырывавшихся из-под земли через канализационные люки. С Джеймсом Хилдредом и его помощниками Фолкшем якобы вынес из арсенала более 3000 фунтов взрывчатки, после чего ею же взрывал дома, пытаясь остановить продвижение огня. С Джо Медиллом, редактором газеты «Чикаго трибюн», находясь в огненном кольце, тем же вечером он готовил экстренный выпуск, но матрицы расплавились…

— Это было ужасно, да, ужасно, — упивался красноречием Фолкшем. — Как описать, сколь талантливым должно быть перо писателя, чтобы с подлинным драматизмом преподнести читателям такую, например, сцену. На берегу реки из песка торчат три головы — женская и две детские. Между ними мечется всклокоченный человек, он таскает пригоршнями воду и льет ее на головы своей жены, дочери и сына, которых закопал в песок, спасая от огня. А пламя все ближе, песок раскаляется, и, когда спасатели выкапывают несчастных, кожа их покрыта кошмарными волдырями…

— Ах, прекратите, — вскричала худосочная девица. — Иначе я упаду в обморок, и вам тоже придется бегать за водой.

Горри Мэрдок и Кейт Клэкстон тщетно упрашивают охваченных паникой зрителей сохранять спокойствие во время пожара в брукулинском театре 5 декабря 1876 года

— Как угодно, мадемуазель, — поклонился молодой человек. — Я заканчиваю. Когда появились признаки, что пожар выдыхается, внезапно хлынул спасительный ливень. Потом небо расчистилось. Я встал на перекрестке, где когда-то находился дом миссис О'Лири, и обвел взглядом 2200 акров выжженной земли. В окружности радиусом 4 мили вряд ли уцелела хотя бы одна доска. Но я не мог долго предаваться горестным размышлениям о тщете всего сущего — надо было оказывать помощь уцелевшим.

— Вы герой, мистер Фолкшем! — воскликнула худосочная девица, приданое которой, по достоверным сведениям, превышало 100 тысяч долларов.

— Что вы, — утомленно и элегантно взмахнул рукой молодой человек. — Я просто выполнял свой гражданский и христианский долг.

Тут прозвенел звонок, приглашающий зрителей занять свои места. Лесли Фолкшем взял кузину под руку и повел к дверям.

— Ты внимательно читал отчеты о пожаре в Чикаго, — сказала Энни. — С таким красноречием и таким воображением ты мог бы рассказывать и о Лондонском пожаре двухсотлетней давности. Например, как тушил Тауэр.

Фолкшем ожег кузину сердитым взглядом, но промолчал.

За кулисами царила обычная суматоха. Гарри Мэрдок пристегивал ремнями к колену деревянный обрубок. Кейт Клэкстон бормотала что-то себе под нос, вероятно, повторяла текст. Джордж Стадли, готовый к выходу на сцену, припал к маленькому отверстию в занавесе, напряженно высматривая кого-то в зрительном зале.

— Простите, мистер, — небрежно бросил рабочий, ненароком задев Мэрдока.

В руках у рабочего была жестяная лейка, с носика которой срывались капли остро пахнущей жидкости. Перед началом спектакля он доверху заправил керосином лампы на просцениуме, а сейчас торопился проделать ту же операцию с лампами у колосников.

— Ничего, — буркнул Мэрдок, привыкший, что к нему относятся без всякого почтения. Да и то сказать, актер «на выходах» не заслуживает иного. Теперь же, после разговора с директором, о котором, разумеется, уже всем известно, — тем более.

А рабочий уже карабкался по крутой лестнице, оставляя на ступенях жирные пятна. За имевшиеся в его распоряжении минуты он успел подлить керосин почти во все лампы. Остались всего две, но тут прозвенел третий звонок, и занавес стал раздвигаться. Рабочий замер, наблюдая сверху, как на сцену гордой походкой выходит Кейт Клэкстон. Потом он стал осторожно спускаться по лестнице. Проделать это бесшумно с лейкой в руках ему бы не удалось, поэтому он оставил ее у колосников. Стеклянные колбы на оставшиеся незаправленными лампы он надевать не стал по той же причине — чтобы ненароком не нашуметь.

Клэкстон была чудо как хороша. При том что пьеса была самой что ни на есть средней, она ухитрялась привнести в убогие сентиментальные сцены подлинные чувства. До неприличия вычурные фразы, свидетельствующие о вопиющей бездарности автора, в ее исполнении превращались в откровения, способные тронуть любое сердце. И если в партере разодетые дамы сушили непрошеные слезы судорожным трепетом вееров, то на забитой до отказа галерке люди победнее и попроще не считали нужным скрывать свои чувства — там плакали навзрыд.

И Мэрдок был на высоте. Он играл яростно, выплескивая сокровенное. Нищий, но не растоптанный; униженный, но не раздавленный. Таким он сам хотел быть, таким он сделал своего героя.

Что касается Джорджа Стадли, он действительно был суетлив. Много ненужных движений, чересчур громкий голос, слишком картинные позы.