Ирина Павлова - Механизм сталинской власти: становление и функционирование. 1917-1941

Сталин не случайно, начиная с 1922/1923 гг., последовательно создавал такой механизм власти, который был скрыт не только от народа и партии, но во многом и от членов высших партийных органов. Вот почему при анализе источников, особенно по истории 1930-х гг., явно ощущается присутствие вполне определенной тайны, назначение которой заключалось в том, чтобы скрыть реальный механизм власти плотной завесой секретности, недоговоренности и прямой лжи и направить будущих историков по ложному пути изучения официальных органов государственной власти. Исследование места и роли государственных органов в системе сталинской власти имеет огромное научное значение, но при условии ясного понимания, что те государственные органы, которые в Конституции назывались высшими органами законодательной и исполнительной власти в СССР, на самом деле являлись только демонстративной ширмой реальной политической власти.

Этот факт убедительно продемонстрировал сборник статей «Принятие решений в сталинской командной экономике. 1932 – 1937», изданный под редакцией английского историка Э. Риса (Rees, E.A., ed. Decision-Making in the Stalinist Command Economy, 1932 – 1937. Studies in Russian and East European History and Society. New York: St. Martin’s Press, 1997). Задачей авторов сборника было выяснение «отношений между комиссариатами по экономике, Госпланом и партийными и государственными органами». Каждому комиссариату посвящена отдельная глава. Э. Рис и Д. Ватсон рассмотрели структуру и отношения между Политбюро и Совнаркомом, Р. Девис и О.В. Хлевнюк - деятельность Госплана, С. Цакунов – наркомата финансов, О.В. Хлевнюк – наркомата тяжелой промышленности, M. Taугер – наркомата земледелия, В. Барнет - наркомата снабжения и внутренней торговли, Э. Рис – наркоматов железнодорожного и водного транспорта. При всей безусловной важности подробного изучения деятельности различных наркоматов, вывод авторов сборника был вполне предсказуем, а именно, что «Политбюро оставалось на протяжении 30-х гг. конечным арбитром и главным инициатором экономической политики». Не случайно и то, что многие важнейшие вопросы не нашли отражения в сохранившихся архивных документах. На такого рода моменты вполне правомерно указал рецензент этого сборника Д. Ширер, сделав вывод о том, что “доступ к архивам может не дать ответа на некоторые наиболее запутанные вопросы сталинской экономической политики” [45] 45 The Russian Review. 1999. Vol.58. No 4. P. 705-707. .

Характерной чертой российской историографии последних лет является повышенное внимание к истории общества. Вслед за западными авторами российские историки стали широко использовать концепцию социальной истории, которая в настоящее время рассматривается не просто в качестве магистрального направления историографии советского общества, но и методологической основы его исследования. Само по себе обращение к изучению социальной истории стоит только приветствовать. Более глубокое изучение сталинского периода показало невозможность простого ответа на вопрос о том, как «отделить Сталина от народа», к которому в итоге сводились все дискуссии во время "перестройки". В этих условиях вполне закономерно одной из первоочередных задач историографии стало изучение повседневной жизни общества, отдельных групп, семьи, индивидов. Такое знание обогащает наши представления о прошлом.

Однако следует особо отметить весьма неодобрительное отношение историков, разделяющих концепцию социальной истории, к концепции тоталитаризма и политической истории вообще. Это проявилось и в выступлениях большинства участников круглого стола «Советское прошлое: поиски понимания», которые обсуждали «Курс советской истории», подготовленный А.К. Соколовым и В.С. Тяжельниковой. Т.А. Леонтьева даже высказала сожаление, что им не удалось реализовать заявленный подход с позиции социальной истории в полном объеме, т.е. «деполитизировать отечественную историю ХХ в.» (выделено мною. – И.П.) [46] 46 Отечественная история. 2000. № 4. С. 110. .

Столкнувшись в ходе изучения документов сталинского времени с многочисленными фактами хаоса и беспорядка, которые не укладывались в их интерпретацию тоталитаризма как организованного общественного строя и бесперебойно работающей экономики, социальные историки находят причины подобных явлений в недостаточной эффективности и силе режима. Естественно, что сталинская власть у них оказывается слабой властью: «Профессиональная некомпетентность и неумелость резко отличали советских руководителей от управленческого аппарата, которые по идее должны быть присущи тоталитарным режимам». Они видят «слабость центра в решении ключевых вопросов, неустойчивость “генеральной линии”, шараханья из стороны в сторону в политической практике», а также то, что на местах происходили “непрерывные искажения в цепи команд, спускаемых сверху и доходивших до нижних звеньев в весьма усеченном и деформированном виде”, и таким образом “усугубляли хаос и дезорганизацию”. Получается, что общество само «вылепило из себя новые причудливые формы, сообразные с менталитетом и психологией большинства людей, подмяло под себя и переварило «единственно научную идеологию», приспособив для этого ряд социалистических идей, нашедших в нем почву, создало на этой основе новые общественные и государственные институты…» [47] 47 Cоколов А.К. Курс советской истории. 1917 – 1940. С. 9, 239; Общество и власть: 1930-е годы. Повествование в документах / Отв. ред. А.К. Соколов. М., 1998. С. 13. .

В результате такого подхода общество вполне закономерно приобретает самодовлеющее значение, а власть и ее преступления отодвигаются на задний план.

В то же время пробел в историографии истории сталинской власти 1920 -1930-х гг. заполняется либо многочисленными апологетическими трудами, либо трудами, выдержанными в историографической традиции “с одной стороны… с другой стороны”. В качестве одного из последних примеров такого подхода можно назвать учебное пособие для высшей школы “История государства и права России. 1929 – 1940 гг.” В.М. Курицына. По его мнению, “30-е годы запечатлелись в памяти потомков как время насильственной коллективизации, “раскрестьянивания”, ужасающего голода 1932 – 1933 годов, массового террора, унесших миллионы жизней наших соотечественников. Но ведь верно и то, что это было время становления Российского государства (в то время существовавшего в форме Союза ССР) как великой индустриальной державы – второй супердержавы мира ( каковой она стала после победы в Великой Отечественной войне), главным достоинством которой являлась ее военная мощь. Таким образом была решена насущная историческая задача модернизации России, ее вхождения в индустриальную цивилизацию тех лет” [48] 48 Курицын В.М. История государства и права России. 1929 – 1940 гг. Учебн. пособие для высшей школы. М., 1998. С. 4. . И хотя в отличие от В.И. Ивкина, составителя историко-биографического справочника “Государственная власть СССР. Высшие органы власти и управления и их руководители. 1923 – 1991 гг.” (М., 1999), Курицын понимает под государственной властью в СССР не только собственно государственные, но и партийные органы, итогом его рассмотрения стало признание того, что “в 30-е годы партийный аппарат подмял под себя и фактически слился с государственным аппаратом и аппаратом общественных организаций, а также профсоюзов и комсомола в единую партийно-государственную управленческую систему, построенную по иерархическому принципу, в виде своеобразной пирамиды, где реальная власть сосредоточивалась на самом верху в руках узкой группы лиц [Политбюро ЦК ВКП(б)], а затем - одного Сталина. Эта управленческая система полностью контролировалась ЦК ВКП(б), в аппарате которого действовало управление кадров (его возглавлял Г.М. Маленков) и в котором было 45 отделов по всем отраслям государственной, хозяйственной и общественно-политической жизни” [49] 49 Там же. С. 67. . Однако, как действовала эта управленческая система, так и осталось неясным.