Михаил Давыдов - Оппозиция его Величества

Следующее важное направление деятельности Киселева — образование. Сразу же по приезде в Тульчин он написал Закревскому, что в последнем разговоре с царем не услышал ясного ответа на вопрос, открывать ли ланкастерские школы во 2-й армии. Закревский посоветовал обратиться с партикулярным письмом к кн. Волконскому, что Павел Дмитриевич и сделал. Князь отвечал, что новые школы в принципе дело нужное, но покуда с этим необходимо подождать, т. к. министр просвещения кн. Голицын потребовал у него по высочайшему повелению сведения о всех таких школах в армии, но с какой целью ему нужны эти сведения, пока неясно. Поэтому следует повременить, не закрывая уже действующие школы [90] Заблоцкий-Десятовский А. П. Ук. соч., т. 4, с. 7–8. .

Заблоцкий-Десятовский приписывал лично Киселеву проект учреждения училищ для бедных детей офицеров и чиновников при пехотных корпусах, говоря, что «по совещанию с генералом Сабанеевым, мысли которого по этому предмету были сходны с его взглядами, Киселев составил проект о помянутых учебных заведениях», который затем через Волконского передал царю [91] Там же, т. 1, с. 50. . Мы видели, что идея возникла у Сабанеева гораздо раньше, и более того, была реализована до приезда Киселева.

Открыто ли было корпусное училище при 7-м корпусе — точно неизвестно, хотя в пользу этого говорят некоторые косвенные данные.

Как и остальные герои этого рассказа, Киселев засыпал Закревского разнообразными просьбами, предложениями, проектами (любопытная деталь — у Киселева очень быстро сложилась психология трудяги-службиста, в то время как Закревский перешел в разряд «вельмож»). Закревский был рад помочь, но не все было в его власти. Так, не получили поддержки идеи Киселева относительно улучшения квартирмейстерской службы: Волконский руководил ею лично, никого туда не допускал и никого слушать не хотел. Сообщая об этом, Закревский делает обычное свое резюме: «Вообще же нерешительность по всему государству удивительная, и конечно, более делает вреда, нежели пользы всякого рода службе; но помочь сему мы с тобой не в состоянии. Неприятности по службе всегда были и должны быть, а наипаче с такими людьми, которые пламенное желание имеют быть полезными службе; потом все охладят, и человек должен привыкать, хотя с трудом, к медленностям и прочее, и прочее».

Взгляд Закревского выверенный, с оттенком меланхоличного фатализма. Исправить ситуацию в принципе не в их власти. Единственное, что они могут — это честно служить, честно делать свое дело, получать положенные «неприятности по службе», охлаждать свое усердие и все равно тащить лямку, пока силы позволяют, ибо иначе не умеют.

У Киселева позиция пока другая. Он еще не привык к своему головокружительному взлету (шутка ли, начальников штаба армии всего двое — у всей страны на виду!). С ним доверительно, как с равным, как с другом, беседует царь. Поэтому Киселев довольно долго сохранял то состояние, когда эйфория новизны не то чтобы исчезает, но требует совмещения с возникшей уже привычкой к себе самой. И хотя социальное «зрение» у него постепенно фокусируется, заботы и обязанности обретают истинный масштаб, и словно бы начинается обычная жизнь, но что-то мешает считать ее обычной.

Что дает этот краткий обзор служебной деятельности наших героев? Нетрудно заметить, что они в общем заняты одними и теми же проблемами и пытаются решить их достаточно похожими способами. В центре их внимания как командиров забота о подчиненных в широком смысле: улучшение быта, постройка казарм, лазаретов, облегчение положения солдат или, что то же самое, борьба с аракчеевщиной, стремление покончить с воровством казенного и солдатского имущества, наконец, некоторые из них стремятся к просвещению подчиненных — и солдат, и офицеров.

Нельзя не заметить, что наши герои — люди, настроенные достаточно критически по отношению к существующим порядкам, как и полагается людям, привыкшим мыслить самостоятельно. Однако мы пока не можем говорить о характере этого недовольства. Обычное ли здесь раздражение умных и дельных людей, вынужденных бороться с тупой неповоротливостью имперской бюрократии, т. е. чувство весьма обыкновенное, или оно имеет принципиально другое значение, иные корни. Выяснить это должно дальнейшее исследование.

И еще. При всем том общем, что объединяет наших героев как «отцов-командиров», нельзя не заметить и определенных различий между ними. Так, у Ермолова не было видно столь отчетливого стремления сделать законность основой дисциплинарной практики в русской армии, как этого хотелось бы Воронцову, Киселеву и Сабанееву. Их внимание обращено не только на удовлетворение непосредственных нужд подчиненных, прежде всего солдат, но и на солдатские школы, на реформу военного судопроизводства. Ермолова же эти «сюжеты» беспокоят много меньше. Случайно ли это? Мы попробуем ответить на этот вопрос ниже.

А пока продолжим анализ деятельности Ермолова на Кавказе, составившей, без преувеличения, эпоху в истории этого региона во всех аспектах.

Итак, Ермолов-администратор.

Гражданское управление было сферой совершенно новой для него. Трудность эта была обычной для империи, где генералы весьма часто являлись и гражданскими администраторами. Перефразируя Воронцова, можно сказать, что в глазах правительства командование дивизией было верхом человеческого совершенства. Генерал считался способным чуть ли не на все. Но в данном случае ситуация была особой. Если в центральных губерниях, да и в самом Петербурге, процветали беззакония и воровство, то легко представить, что творилось на окраинах, где «горизонты» произвола раздвигались до бесконечности. Грузия считалась местом подобным ссылке и, естественно, стала прибежищем лихоимцев и проходимцев всех рангов, которые, прикрываясь мундиром, позорили российское правление и Россию. Злоупотребления здесь были тем значительнее, что население не знало российских законов, и грабеж местных жителей осуществлялся чаще всего под прямым покровительством жены предшественника Ермолова Ртищева и его приближенных.

Ермолов прекрасно понимал, что его успехи на новом посту в большой степени будут зависеть от того, насколько ему удастся совладать с «гражданскими кровопийцами». Но свои возможности он оценивал с самого начала вполне реалистично: «Не берусь я истребить плутни и воровство, но уменьшу непременно; а теперь на некоторое время приостановилось. За недостатком знания в делах я расчел, что полезно нагнать ужас, и пока им пробиваюсь. На счет грабительства говорю речи публично и для удобнейшего понятия в самых простых выражениях». Этот реализм чрезвычайно показателен: он понимает, что уничтожить воровство совсем невозможно!Эту мысль мы запомним, и позже попытаемся выяснить, почему он так думает.