Владимир Лапенков - История нетрадиционной ориентации. Легенды и мифы всемирной истории.

А вот более позднее известие (о 80-х гг. XVI в.) из «Есиповской летописи»: «Прииде же степью ис Казачьи орды царь Кучюм М[у]ртазеев сын со многими воинскими людми и доиде до града Сибири, и град взя… и прозвася сибирский царь». Здесь же можно процитировать письмо царя Федора Кучуму, приведенное С. Соловьевым («История России», М., 1960, кн. 4, с. 271): «как ты козаком кочуешь на поле… то нам известно». И наконец, вполне четко ситуация обрисована в официальном документе, за 1538 год, по «ногайским делам» (цит. по: Скрынников, указ. соч., с. 64): «на поле ходят казаки многие: казанцы, азовцы, крым-цы и иные баловни казаки, а и наших украин казаки, с ними смешавшись, ходят».

Тем не менее Гуц пишет: «Скорее всего, казаки — это субэтнос великорусского этноса, который в процессе своего этногенеза вобрал людей самых различных этносов». С таким гумилевским подходом вполне можно было бы согласиться, если заменить великорусское происхождение на постепенную историческую русификацию субэтноса. Казаки восточные (донские) назывались также ордынскими, азовскими, а западные (днепровские) — запорожскими, малороссийскими, литовскими. Понятно, что донские казаки в XVII веке жили на Дону, однако в старинных источниках эти земли определяются как часть европейской Тартарии, и здесь по левому берегу Дона живут пятигорские черкасы, т. е. казаки [65] Остатки Золотой орды, т. н. Кубанская орда или Малые Ногаи. Во избежание путаницы между черкесами днепровскими и северокавказскими процитируем Герберштейна (начало XVI в.): «Живущие по Борисфену черкасы — русские и отличаются от тех, про которых я сказал выше, что они живут в горах у Понта». Вообще, касаясь исторических названий, следует учитывать эту их историчность. Например, древнерусские книжники использовали для именования восточнославянских племен, наряду с прочей, и греческую (византийскую) номенклатуру — «Великая Скуфь». Из. чего, однако, они не делали вывода, будто славяне суть скифы. Что не всегда можно сказать в отношении более поздних авторов. В качестве курьеза (хотя, увы, не для всех) упомянем фоменковскую теорию о женах славянских, амазонках-казачках, оборонявших средневековую Данию от шведов. . В азиатской части находилась меньшая по размеру, но «Великая», по названию, Тартария, где, судя по карте Дженкинсона в атласе Ортелиуса изд. 1570 года, на правому берегу Оби отмечена народность Cassaс, т. е. формально, опять же, казаки.

Обратим внимание на то, что карта Дженкинсона была составлена уже в 1562 г., т. е. за 20 лет до предполагаемого похода Ермака, а сам он в своих заметках упоминает, среди прочего, что «народ, воевавший с Ташкентом, называется Кассаки, магометанской веры». Безусловно, речь тут идет о Казахской орде, она же — «Казачья» (с той же этимологией), тем более, что именно казахи воевали с ташкентскими Шей-банидами. Правда, на карте указано все же Приобье (что, конечно, далековато), и мы не должны исключать реального существования местных «кассаков» (по меньшей мере в Прииртышье).

Из научной литературы известно, что государственное устройство Сибирского ханства «носило полувоенный характер (деление на «сотни» — волости во главе с князьками-мурзами)… Едигер из рода Тайбуги признал в 1555 г. вассальную зависимость от Москвы. Но в 1563-м власть с помощью ногаев захватил шейбанид Кучум, который после 1572-го разорвал эти отношения и выступил против России. («История Сибири с древнейших времен до наших дней», т. 1, Л., 1968).

Русский язык и православная религия в конечном итоге возобладали у всех казачьих образований (здесь уже не путать с казахами!), но остались типичные черты степняков во внешнем виде, в образе жизни и методах ведения боя [66] А затронутая выше история Западной Сибири позволяет сделать вывод о «полиэтническом» происхождении казацкого фольклора. . Впрочем, для Гуца сам факт рассуждений на эти темы лишь тонкий способ подведения читателя к мысли, что казаки и были собственно Русью-Ордой, войсковой ее частью, и никакие азиатские татаро-монголы на Русь не приходили. Пока еще этот вывод факультативен — «засланный концептуальный казачок» — и на фоне традиционной истории и в свете конкурирующих интерпретаций а la Мурат Аджи [67].

В рассматриваемой нами области каждый автор (несмотря на повторяющиеся аргументы) по-своему индивидуален, но в принципе может быть подведен под какую-нибудь формальную рубрику, как это делается в истории литературы. Например, наиболее ярким представителем «классицизма» в параистории является Егор Классен, «романтизма» — Сулакадзев. Труднее представить в этой области «реализм» и «натурализм», легче определить стиль «модерн» — от Миролюбова до Асова плюс ранний Фоменко, ну, а постмодерн (уже без всяких кавычек) — это Гуц, Кеслер и К°.

Но и в каждой отдельно взятой эпохе можно выделить своих классиков, романтиков и сюрреалистов, физиков и лириков, провинциальных энтузиастов, скучающих декадентов и властолюбивых глобалистов. А поскольку всякий человек тоже неоднозначен, то и в нем прочитываются самые разные тенденции, в прихотливом сочетании персональных психологических качеств и воздействий со стороны внешнего мира. Так, в контексте эпохи прогресса и культуры модерна первой половины XX в. и на фоне эталонного, в идеологическом смысле, своего окружения (социалистов, фашистов) мы можем выделить две фигуры реалистов, по прагматическому отношению к жизни, и одновременно постмодернистов, по непредсказуемому поведению… Вы уже угадали, конечно! Это Гитлер и Сталин. А скажем, писатель Василий Розанов в формате такого подхода окажется у нас постмодернистом, но на консервативной основе.

Для своего времени постмодернистами были Лукиан, Нерон и Калигула, Диоген, Макиавелли, семья Борджиа. «Модернист + постмодернист» — Петр I, «модернист + модернист» — Маяковский, сразу все типы, от глубокой архаики до постмодерна — Иван Грозный… (Некоторые парадоксы, наверное, неизбежны: что будет представлять из себя структура «реалист + реалист»? В лучшем случае — банкир, золотарь, гаишник, в худшем — банкомат, унитаз, светофор). Не настаиваю на концептуальной точности, каждый может сам составить подобный ряд по собственному разумению.

Взаимоотношения реального и виртуального, литературы и науки, концептуального воображения и голого эмпиризма весьма разнообразны. Существует, к примеру, целая отрасль так называемой «альтернативной истории» (не путать с неохронологией). С одной стороны, это чистое «искусство для искусства», с другой — достаточно интересная аналитика исторических возможностей и процессов, позволяющая лучше понять произошедшее.

Действительно, кому не интересно, как бы развивались события, если бы…?.. Хотя история и не терпит сослагательного наклонения, но не предполагает также и слепого фатализма. При иных исходных условиях мы имели бы иной «инвариант», диктующий свой набор возможных исторических вариантов. Поле для фантазии здесь поистине необозримо! В качестве примера представим себе возможные последствия из сочетания следующих — едва не случившихся(!) — фактов: 1) европейцы проиграли гуннам битву на Каталаунских полях (451 г.) и арабам битву при Пуатье (732 г.); 2) Батухан все же позволил Сэбэтэй-багатуру переправиться с войском через Адриатику в Италию (1242 г.); 3) китайская династия Мин, проигнорировав идею изоляционизма, и во второй половине XV в. продолжила свою морскую и внешнеполитическую экспансию. Впрочем, последнее — третье — в виду первого было бы для Европы не столь важно: до военного противостояния португальским адмиралам дело бы уже не дошло, и сам термин «амир аль-бахр» — «повелитель моря» — некому было бы испортить! Не исключено, что при таком раскладе событий настало бы время для культурологических спекуляций на тему об интеллектуальной (и расовой) неполноценности далеких западных провинций [68].