Анатолий Левандовский - Триумвиры революции

После неудавшегося бегства король и королева все ставки делали на вооруженный конфликт. Если вспыхнет война, полагал Людовик, совершенно не важно, чем она кончится. Будет война успешной - король, опираясь на генералитет и послушный офицерский состав, быстро расправится с революцией; будет война неудачной - он добьется того же, опираясь на штыки интервентов!

И вот, поняв это, лидеры Жиронды стали искать сближения с двором. В случае успешного сговора, они, уже господствовавшие в Собрании, наверняка получили бы и министерские портфели!..

Но вдруг на пути у этих размечтавшихся господ оказалось непредвиденное препятствие.

Против Бриссо встал Робеспьер.

Неподкупный вернулся в столицу 28 ноября и тут же поспешил в Якобинский клуб.

Якобинцы с восторгом встретили своего вождя.

Но овации никогда его не опьяняли. Он присматривается к тому, что происходит вокруг. Что это? Повсюду бряцают оружием... Сабли!.. Пушки!.. Знамена!.. Победы!..

Робеспьер долго прислушивался к речам жирондистов, прежде чем принял решение. Вначале он был удивлен. Потом удивление сменилось гневом. Человек редкой проницательности, он все понял.

И вдруг среди гула воинственных восторгов и победных прогнозов раздался его холодный, спокойный голос:

- Я не собираюсь ни подлаживаться к чьим-то настроениям или к так называемому "общественному мнению", ни льстить государственной власти. Не ждите от меня и проповеди малодушной слабости - я тоже хочу войны, но войны такой, которую требуют интересы нации: обуздаем сначала наших внутренних врагов, а уж затем пойдем против врагов внешних, если они всё еще будут нам угрожать...

Этими словами, выплеснутыми, подобно ушату ледяной воды, на разгоряченные головы, Неподкупный начал свою долгую и упорную борьбу против Жиронды.

Робеспьер понимал, что война неизбежна. Но он считал, что содействовать ее ускорению безрассудно, и если не спешат союзники, то еще меньше оснований для спешки может быть у французов.

- Нация не отвергает войну, если она необходима, чтобы обрести независимость, - заявил он. - Но нация еще более желает мира и отклоняет всякий план войны, направленной к уничтожению конституции и свободы нашей...

Главное зло, подчеркивал Робеспьер, не за рубежом, а здесь, во Франции, в Париже, возле трона, на самом троне. Развязывание войны авантюра, граничащая с безумием. Король, его министры, генералы, офицеры очевидные предатели. Для того чтобы победить, нужно в первую очередь ликвидировать внутреннюю опасность; без этого война закончится полным поражением.

Неподкупный борется в одиночестве.

Помощь ему стремится оказать Марат, но как раз в это время положение Друга народа становится исключительно тяжелым. Поскольку он не прекратил нападок на новую Ассамблею, новая Ассамблея, амнистировавшая всех политических деятелей, пострадавших после избиения на Марсовом поле, одного лишь Марата исключила из этой амнистии. Легионы ищеек шли по его следам, заставляя журналиста петлять и перебираться из убежища в убежище. В этих условиях "Друг народа" стал выходить все реже, а затем, с 15 декабря, выпуск газеты и вовсе прекратился.

Казалось бы, Робеспьер имел все основания рассчитывать на Дантона, положение которого сейчас было прочным, как никогда: снова избранный в ратушу, он стал вторым заместителем прокурора Коммуны.

И однако в полемике о войне экс-председатель кордельеров повел себя крайне странно.

16 декабря он выступил в Якобинском клубе.

Это было его первое и последнее выступление по вопросу о войне.

Дантон начал с восхваления Бриссо, этого "колосса свободы". Перейдя к сути дела, он был предельно краток и резюмировал свои мысли в весьма уклончивой форме:

- Если вопрос состоит в том, чтобы знать, будет ли война, я отвечу: да, фанфары войны протрубят...

Это было сказано для Бриссо. А дальше - для Робеспьера:

- Но, господа, вопрос в том, когда будет война. Не после того ли, как мы внимательно познакомимся с ситуацией и все взвесим, не после того ли, как установим намерения исполнительной власти, которая нам предложит войну?..

После этого Дантон не произнес больше ни слова и молчал до начала марта.

- Я не агитатор, - оправдывался он позднее, говоря о своем "довольно тяжелом" молчании.

Дантон был верен себе. Он не мог не признать правильности аргументации Робеспьера. Его также беспокоила политика двора, и он также боялся, что в случае войны во главе армии будет поставлен ненавистный Лафайет.

Но с другой стороны, он не хотел выступать против Бриссо, с которым его связывало очень многое: в прошлом - общие симпатии к орлеанизму, в будущем - далеко идущие планы, вплоть до надежды войти в правительство.

Тем более что в этом смысле Бриссо делал ему весьма недвусмысленные авансы.

Жирондисты не могли не добиться своего.

Их красноречие и направление политики уже пленили Собрание. В их руках сосредоточились главные муниципальные должности в провинции и в столице; сам мэр Петион, еще недавно шедший за Робеспьером, стал проявлять к ним благоволение.

Двор, предвкушая скорое осуществление своих планов, для виду готов был расшаркаться перед теми, кто стремился претворить его мечты в действительность.

В марте 1792 года король согласился сформировать министерство из жирондистов. В новом кабинете оказались все запланированные кандидаты, за исключением... Жоржа Дантона!

Бриссо и компания, нейтрализовав его в своей борьбе с Робеспьером, затем, считая его ненадежным союзником, отказались иметь с ним дело. В своих хитроумных комбинациях Дантон не учел того, что садящийся между двух стульев рискует очутиться на полу.

В ярости трибун проклинает свою игру.

Как он глупо попался на их приманку, как сразу не понял, с кем вступает в сговор! И, пылая жаждой мести, Жорж Дантон протягивает обе руки тому, кого несколько дней назад так старательно не замечал.

Именно тогда-то он и бросил Бриссо упрек в бриссотинстве.

Отныне Робеспьер приобрел себе прочного и верного союзника.

И даже не одного: как раз теперь Марату удалось преодолеть свои трудности и снова вернуться в строй.

Зима 1791 - 1792 годов была для Марата невероятно тяжелой.

Преследуемый врагами, нигде не находя укрытия, он терял свое обычное мужество. У него не было ни сил, ни средств, ни типографии, ни помощников. И тогда появилась женщина, сыгравшая великую роль в его жизни.

Симонна была дочерью простого плотника из Турню. С детских лет она вела трудовую жизнь. Муж одной из ее сестер был наборщиком и одно время работал в типографии Марата.

Именно тогда Симонна познакомилась со своим будущим мужем.

Она полюбила Марата, но долго скрывала свои чувства. Марат, в свою очередь, ничего не замечал или боялся поверить тому, что замечал: ему, уже немолодому, больному человеку, так мало следящему за своей внешностью, бездомному, гонимому нуждой и врагами, казалось невероятным, чтобы красивая молодая девушка, которой он годился в отцы, могла испытывать к нему что-либо, кроме жалости...