Эли Визель - Рассыпанные искры

Поэтому все больше и больше людей приходило к нему: увидеть, прикоснуться к мученику, прибывшему издалека. Посетителей поражала незабываемая красота рабби. Он внушал такое благоговение, что казался царем, восставшим из праха. Величественность сквозила во всем — величавыми были его сдержанность, его печальное лицо, ободряющие жесты. Трагическое прошлое закалило Рижинца. Надежнее всего полагаться на того, кто вынес тяжкие испытания. Рабби знал слова, могущие успокоить и внушить к себе доверие. Его здравый смысл и логические способности были неотразимы, и многие известные неевреи искали у Рижинца совета. Часто его навещал фельдмаршал Витгенштейн, любивший обсуждать с ним мировые события. Богачи и бедняки, вольнодумцы и фанатики, крестьяне и интеллигенты находили в Садигоре тепло и мир — пусть только на одну субботу.

Был ли Рижинец чудотворцем? Едва ли. Скорее мудрецом. Он славился мудростью, а не мистической силой. Будучи человеком нового времени, он настолько чурался предрассудков, что не позволял себе вмешиваться в сверхъестественное. Когда ему рассказали о шайках, нападающих на беззащитных евреев в его собственном городе, Рижинец не ограничился молитвой, а велел молодым людям организовать отряды самообороны. Он хотел видеть своих хасидов здоровыми, нормальными людьми, крепкими и телом и духом. Чтобы подать пример, он каждое утро колол дрова, занимался физическими упражнениями и ездил верхом. Он обладал одним ценным качеством, пожалуй, наиболее сильно притягивавшим к нему людей, — чувством юмора.

Кто-то ему пожаловался: «Рабби, я мечтаю раскаяться, но не знаю, что для этого надо сделать». — «А чтобы согрешить, ты знал, что надо сделать?» — «Да, это куда легче! Сперва я грешил, а потом узнавал». — «Вот именно. А теперь поступай наоборот. Начни с раскаяния, а потом узнаешь, как это делается».

Рабби Меир из Перемышля однажды задал ему в письме животрепещущий вопрос: «Обычай велит нам есть в Шавуот креплах (вареники с сыром). Но сколько, об этом не говорится ни в одной книге. Видимо, одного недостаточно. Три — слишком много. Два — это четное число, а мы знаем, что четные числа — порождение преисподней. Как же быть?» Рижинец невозмутимо ответил: «Ешь один, но позаботься, чтобы по величине он не уступал двум».

Этот прагматик призывал своих хасидов не пренебрегать возможным ради недостижимого, не поступаться явственной пользой ради туманного и абстрактного воздаяния. Он советовал им помогать друг другу, не стремиться искупить грехи еще не рожденных поколений, призывал их спуститься на землю, а не витать в облаках. Он убеждал их, что средства должны быть достойными цели, если не превосходить ее чистотой. Часто он иллюстрировал свои мысли притчами, объединяемыми общим мотивом: путник блуждает в лесу. За каждым деревом таится опасность. Но вот гроза разрывает мрак. Дурак глазеет на молнию, мудрец же смотрит на открывшуюся осветившуюся перед ним дорогу. Ибо странник обязан найти дорогу, ведущую назад, в мир людей, и лишь затем позаботиться о том, как изменить его.

«Рабби, — спросил один хасид, — как можно служить Господу, не обманывая самого себя?» «Вообрази себя канатоходцем над пропастью. Как сохранить равновесие? Едва твое тело потянет в одну сторону, тянись в другую», — ответил Рижинец.

И еще: «В своих повседневных трудах помни следующее: не делай ничего, что запрещено, и даже то, что разрешено, не делай с чрезмерной поспешностью».

Он прекрасно умел посмеяться над самим собой.

«Талмуд, — сказал он, — уподобляет Сатану дряхлому глупому царю. Я понимаю, почему он назван царем: он правит человеческими страстями. Почему Сатана дряхлый? Тоже понятно — потому что он старше людей. Но почему глупый? Это я наконец понял, когда оказался в тюрьме. Он был со мной и там. И я сказал ему: „Ну и дурак же ты. Ты-то здесь что делаешь? У меня просто нет выбора, а у тебя?“»

Он не любил Маймонида. Прежде всего, потому что Маймонид — философ, а в философии Рижинец был не силен. «Казалось бы, мне следует любить его, ибо он опровергает теории Аристотеля, столь опасные для веры. Но представьте себе еврея, вроде нас с вами, читающего изложение аристотелевых теорий в сочинениях Маймонида и засыпающего еще до того, как тот начнет опровергать их».

Подобно всем хасидским Учителям, он полагал, что Бог присутствует в каждом человеке, в каждой твари: «Человек, — говорил он, — не может не исполнять Божью волю. Даже грешники повинуются Ему. Если их отрицание обладает какой-то силой, то это Его сила. К их счастью, они этого не сознают. В противном случае они умерли бы от злости».

И все же, несмотря на живой и острый язык, три словесных поединка он проиграл.

Первый — проводнику, перевозчику, который буквально на своих плечах вытащил его из России. Они пробирались ночью вброд через реку. Внезапно остановившись, перевозчик сказал: «Рабби, если, если ты хочешь, чтобы я перенес тебя на другую сторону, немедленно обещай мне место в раю». Рижинец уступил: это было не место и не время для спора.

Второе поражение он потерпел на свадьбе своего сына с дочерью Герша Риминовского. В присутствии именитых гостей и сотен их поклонников Рижинец объявил: «По обычаю, в таких случаях родители жениха и невесты перед подписанием договора рассказывают о себе и своих предках. Так знайте, что моим дедом был рабби Авраам Малах, святой человек, ангел среди людей. Его отец, прославленный Маггид из Межирича, — по прямой линии потомок Иехуды ха-Наси, Йоханана Сапожника и царя Давида. А ты, Риминовский рабби, какова твоя родословная?» «О, ни мой отец, ни дед не были раввинами, — отвечал Герш из Риминова. — Мой отец был простым портным, бедным, но честным человеком. Он не научил меня ни вечным истинам Торы, ни блеску „Зохар“. Однако он обучил меня кое-чему из своего ремесла. Он научил меня никогда не портить нового и всегда приводить в порядок старое».

Рижинец улыбнулся и промолчал.

Третье поражение ему пришлось понести от своего друга Меира из Перемышлян. Они встретились на дороге. Рабби Меир ехал в скромной тележке, запряженной клячей, а Исраэль из Рижина восседал в роскошной карете, влекомой четверкой могучих коней. Рижинцу стало неловко, и он почувствовал необходимость оправдаться: «Дороги скверные, шли такие дожди. Один-единственный конь не вытащил бы меня из грязи, так что… на всякий случай…» «Понятно, — сказал Меир из Перемышлян, любивший говорить о себе в третьем лице, — Меир понимает. Грязь опасна, а лишние лошади не помешают. Но видишь ли, у Меира только одна лошадь, поэтому ему надо быть осторожным, очень осторожным, чтобы не свалиться в грязь».

И снова Рижинец улыбнулся и ничего не сказал.