Эли Визель - Рассыпанные искры

Вполне естественно, что о Баал-Шеме много говорили. Люди славили его могущество и повторяли его изречения. Еврейство бурлило, следя за его поразительным восхождением то со страхом, то с надеждой, а то и с обоими этими чувствами вперемешку. Никто не оставался безучастным: одни были за, другие — против этого необыкновенного человека. Казалось, он пребывает одновременно повсюду и его появление, подобно движению кометы, отбрасывало за собой хвост изумления или гнева. Брожение началось и среди ортодоксальных раввинов и среди рационалистов-эмансипаторов. Первые считали его чрезмерно революционным, вторые — чересчур ортодоксальным, и все старались быстро и действенно с ним управиться, пока не поздно — но уже было поздно. Легенда Баал-Шема зажгла воображение евреев с такой силой, что никто не мог остановить или хотя бы затормозить ее шествие. Он явился ответом на общую потребность.

XVIII столетие было не слишком ласково к евреям, жившим в наименее благоустроенных районах Центральной и Восточной Европы. Их не затронуло великое освободительное движение. Борьба против деспотизма и социальной несправедливости не ставила своей целью облегчение их страданий. Евреи (особенно евреи Польши и Украины) были предоставлены самим себе.

В обстановке полнейшего бесправия им приходилось покупать покровительство. Свобода и жизнь зависели от каприза местных помещиков, эксплуатирующих их коммерческие таланты. Если корчмарь или управляющий в конце недели являлся с тощим кошельком, его жестоко избивали и сажали в тюрьму. И некому было взять его на поруки. Так обстояло дело в местечках и деревушках, но никому не приходилось горше, чем еврею, жившему на отдаленном хуторе. Он чувствовал себя забытым, покинутым своими братьями.

В больших общинах возникали другие заботы. Барьеры стояли между учеными и неучеными, богатыми и бедными, духовными вождями и ремесленниками, между именитыми горожанами и простонародьем. Различные группировки взирали друг на друга с недоверием, злобой и обидой.

На верхушке социальной лестницы располагались светские руководители (люди, как правило, зажиточные, если не богатые), назначенные ими раввины, талмудисты, учителя. Тех, кто не обладал ни званиями, ни состоянием, — игнорировали. Те же, кто не блистал ни ученостью, ни благосостоянием, принадлежали к угнетенному классу, обреченному на полную беспомощность.

В духовном плане иудаизм переживал не менее серьезный кризис: существующие раввинские институты окостенели и стали слишком замкнутыми. Они запрещали любые отклонения, не допускали никаких индивидуальных усилий. Травмированные кошмаром лжемессий XVII века, раввины с подозрением смотрели на все новое, на все неизвестное. Того, кто отходил от строго традиционной интерпретации Закона или обещал слишком много, — немедленно обвиняли в ереси. Они считали, что иудаизм достаточно натерпелся от вдохновенных мистиков и демагогов. И чтобы сохранить традицию, ее окружили различными препятствиями. Тот, кто пытался их опрокинуть, подставлял себя непостижимо суровым репрессиям.

Еврей (у которого нет ничего, кроме памяти) помнит, как его мечты были разбужены и потом растоптаны Саббатаем Цви и его учениками. Он знает, что в изгнании надежда может превратиться в самую мучительную пытку, в самую страшную опасность. Чтобы остаться непоколебимым, нужно уметь ждать, уметь быть терпеливым. Чтобы остаться в живых, надо согнуться и покорно брести по узкой, зато привычной тропинке, отвергая зов неизведанного.

Но человек не может жить без мечты, без легенды. Вот почему правителем становится тот, кто несет ему и то и другое.

Однако, говорят, сам Баал-Шем не придавал славе никакого значения. В ночь, когда его посетило видение и он узнал, что пришло время покинуть горы, сбросить маску и принять свою судьбу — судьбу пастыря Израилева, сердце его чуть не разорвалось. Три дня и три ночи провел он в посте и страданиях, молясь об отмене повеления. Было ему тридцать шесть лет.

Однажды послал он своих учеников в далекую деревню навестить ламед-вавника, одного из тех тридцати шести праведников, без которых мир не уцелел бы. Баал-Шем сказал ученикам: «Человек этот похож на меня, как брат: мы одних лет, одного происхождения, у нас равные знания и одинаковые достоинства. Прежде чем опуститься с небес на землю, мы договорились при первой же возможности выполнить заповедь кибуд Эм — чти мать свою. А способ мы выбрали вот какой: чтобы не беспокоить своих матерей, решили не плакать. И мы сдержали слово. В присутствии матери я не проронил ни слезинки, но стоило ей уйти на рынок или в синагогу, я не мог удержаться от слез. Когда соседи упрекнули ее в бесчувственности, она никак не могла понять, в чем дело, и очень страдала от этого. Мой же друг следил за собой даже в отсутствие матери. Вот почему наверху решено было, что другу моему в награду позволено будет остаться скрытым праведником, в то время как я был осужден на славу».

Почитатели защищали Баал-Шема от него самого. За всем известным Баал-Шемом, говорили они, скрыт Баал-Шем столь же великий, сколь непостижимый. Они, не колеблясь, ставили его в один ряд с Моисеем. По их словам, все, имеющее к нему отношение, исполнено святости: его учителем был пророк Ахия из Шило — тот самый, который учил Давида; рабби Ицхак Лурия и Шимон бар Йохай — наиболее почитаемые столпы каббалы — были ему ровня; и, наконец, не раз случалось ему беседовать с Мессией.

В письме к своему шурину рабби Гершону Кутиверу Баал-Шем поведал об одной из таких бесед. На вопрос: «Когда же наконец Ты придешь?», Мессия ответил: «Когда источник твой переполнится и учение твое покроет всю землю». Баал-Шем толковал даже с Ангелом Смерти — спросил его: «Почему ты уничтожаешь столько невинных и беспомощных евреев?» «Я делаю это ради Неба, ради любви к Господу и ради Его славы», — ответил Ангел со зловещей иронией.

Согласно легенде, Баал-Шем заслужил это право благодаря «корням души», то есть заслугам своих предков во всех поколениях. Похоже, однако, при всем том он избрал маску человека, который не может рассчитывать на наследственные дары, но должен тяжко трудиться ради каждой победы. Своим обаянием он был обязан только себе. Это одно из привлекательных положений хасидизма: все дано и тем не менее все приходится делать самому. Хотя силы дает Бог, человек должен суметь взять их у Него.

Баал-Шем был человеком из народа в полном смысле слова. Он не мог похвастаться известными предками, не занимал высокого положения в обществе, одним словом, ничто не связывало его с правящими кругами. У него не было ни официальных званий, ни влиятельных друзей, ни могущественных покровителей. Не было у него ни собственности, ни богатых поклонников. Он не мог даже претендовать на обширное знание Талмуда. Напротив, он любил прикидываться безграмотным невеждой, который неохотно и вымученно бормочет несколько основных молитв. Это частично объясняет его неизменный успех у неудачников — они отождествляли себя с ним. Если бы он был сыном раввина или илуем — сверходаренным человеком, он бы меньше тревожил воображение людей. Скромное происхождение Баал-Шема облегчало беднякам контакт с ним. Собственно, он являлся их сублимированным воплощением. Он говорил им то, что они хотели услышать: Бог помнит о каждом из них, каждый по-своему, в меру своих возможностей, влияет на судьбу своего народа. Он уверял их, что простая, но искренняя молитва стоит мистического заклинания и что жар чистого сердца ценнее жара, рожденного сложной и глубокой мыслью. Он сказал: «Извозчик, целующий святые свитки Торы, милее Богу, нежели ангелы, поющие Ему хвалу и ничем другим не занимающиеся». Он призывал не доверять людям, претендующим на всеведение. «Вам хочется понять, истинный ли рабби этот раввин. Пойдите и попросите совета. Спросите, знает ли он, как прогнать дурные мысли? И если скажет „да“ — знайте, что он самозванец». Он говорил им, что гордость, проистекающая от знания, хуже невежества; что лучше искать, чем находить. Величие человека, учил он, заключается в способности к смирению. Пусть он начнет со смирения перед Господом: тогда он возвеличится и станет свободным. Иногда, объяснял он, достаточно просто верить в существование тайны; немного нужно человеку, чтобы состояться и возвыситься, если к этому он в самом деле стремится всем сердцем.