Федор Успенский - История Византийской Империи. Том 3

Мы будем иметь случай в другом месте заняться этим спором, в настоящее же время находим достаточным отметить зависимость между посылкой в Моравию проповедников и возникшими отсюда затруднениями. «Исконный ненавистник добра, дьявол, видя, как растет божественное учение, начал подстрекать сосуды свои, внушая им, что это не к славе Божией и что на трех языках установлено славить Бога, на еврейском, греческом и римском, а говорили так латинские и немецкие архиереи и священники и ученики их». Таким образом, ясно, что здесь произошло не непредвиденное столкновение притязаний восточного и западного духовенства, а такое, которое легко можно было предвидеть, и что солунские братья, как члены клира Константинопольского патриархата, являлись здесь исполнителями воли своего духовного главы, действуя на такой ниве, которая имела уже своих деятелей. И не их дело было входить и оценку качеств проповедников, тем более что с точки зрения канонических правил на первом месте стоят интересы епископской власти в каждой отдельной епархии.

В этом отношении оценка происшедшего в Моравии столкновения между греческими клириками и западным (латино-немецким) духовенством совершенно односторонняя у большинства наших историков, которые в данном случае не возвышаются над составителем жития Кирилла. Возьмем хотя бы место из прекрасной в других отношениях работы Малышевского.

«Но нашлись и между людьми, — говорит он, — враги святого дела сев. братьев. Это были латинские и фряжские, т. е. латино-немецкие, архиереи и иереи. Они враждовали против этого дела, как представители немецкого королевства Людовика Немецкого, имевшего притязание на верховенство над славянскими княжествами, грозившее быть устраненным чрез усиление чувства национальной самобытности у славян при богослужении на родном языке… Враждовали они из боязни за свою власть и доходы, ибо в средние века, особенно на Западе, епархия была почти то же, что княжеское владение прелата… Наконец, введение богослужения на народном языке было для латино-немецких прелатов таким новшеством, которое никак не совмещалось с их давнею привычкой к латинскому языку богослужения как священному и единственно законному языку Церкви на Западе… Слышал и видел он и другие суеверия и дурные языческие обычаи, еще жившие в народе, от каких не только не умели отучить его латино-немецкие пасторы, заботливые более о своей власти и доходах, чем о духовном благе чуждого им по племени парода… Восстание латино-немецких епископов и иереев на сев. братьев должно было последовать с 864 г., когда Ростислав, осиленный королем Людовиком Немецким, принужден был дать обязательство покорности и верности ему…» (13)

Весьма достойно замечания, что в этих словах покойного профессора Духовной Академии сквозит намеренное, хотя, может быть, несознательное, пренебрежение к бесспорным и явно нарушенным правам латино-немецкого духовенства, которое уже имело некоторую организацию в Моравии и которое во всяком случае уже имело преимущество приоритета перед греческим духовенством, прибывшим в Моравию хотя бы и по просьбе князя Ростислава, но уже после того, как в ней были посеяны начатки христианства латинским духовенством.

Взаимное отношение греческого и латинского духовенства оказалось почти в то же самое время точно в таком же положении в Болгарии. Немецкий король в 864 г. официально уведомлял папу о намерении болгарского князя принять христианство, в августе того же года вновь высказывалась та же мысль послами болгарского князя, но в 865 г. произошло неожиданное изменение расположений Богориса, и он принял крещение от греческого духовенства (14). Но это, по-видимому, не обязывало болгарского князя ни к чему, он снова завязывает с Римом сношения, прося прислать епископа и священников (в начале 866 г.). При таком положении дел патриарх Фотий составляет свое знаменитое окружное послание к Восточным Церквам, причем характеризовал действия латинского духовенства в Болгарии как совершенно несогласные с каноническими правилами. Окружное послание Фотия осталось единственным памятником, из которого можно хотя до некоторой степени составить понятие о церковной политике этого единственного патриарха, понявшего значение славянских народов, населявших Юго-Восточную Европу, в политической борьбе Запада с Востоком. Бросая взгляд на церковную историю, Фотий видит в ней два периода. Первый благополучно закончился периодом семи Вселенских Соборов и осуждением еретических мнений. Второй внушает лучшие надежды и упования вследствие обращения ко Христовой вере многих языческих народов. Патриарх после упоминания об обращении Армении переходит к новообращенному болгарскому народу, а затем (§ 35) читается знаменитое место об обращении Руси в христианство (15). Но вот как в этом акте рисуются чувства патриарха по поводу столкновения епархиальных прав латинского и греческого духовенства в Болгарии.

«Увы, лукавая, завистливая и безбожная воля и действие! Таковое повествование, будучи предметом достойным евангельской истории, становится поводом к печали, так как радость и удовольствие сменили горькие слезы. Еще не исполнилось и двух лет, как этот народ восприял правое христианское учение, и вот мужи нечестивые и гадкие (ибо какое иное наименование даст им благочестивый), порождение тьмы — ибо они западного происхождения — увы! мне трудно досказать остальное! Они на новоутвержденный в благочестии и только что устроенный народ набросились, как молния или землетрясение, или сильный град, или, чтобы употребить более подходящее сравнение, как дикий вепрь, набросились на виноград Христов, возлюбленный и новонасажденный, и начали уничтожать и губить его ногами и зубами, т. е. хитрыми изворотами и ложными догматами, тогда дерзновенно ими измышленными. Ибо от истинных и чистых догматов и от непорочной христианской веры они злокозненно старались совратить их и отвлечь».

В дальнейшем мы возвратимся к исторической обстановке, в которой происходило обращение в христианство Моравии и Болгарии, теперь же ограничимся приведенными сопоставлениями, чтобы показать, как много выигрывает в своем историческом свете миссионерская деятельность солунских братьев, если взглянуть на нее с точки зрения общей церковной политики Константинопольского патриархата при Фотии и если принять во внимание цену того приза, который был предметом состязаний между Римом и Константинополем в половине IX в. Таким образом, в деятельности Кирилла и Мефодия моравская миссия является узловым пунктом, в котором следует искать ключ ко всем дальнейшим событиям в судьбе их, доселе или возбуждающим сомнения и противоположные толкования, или совсем не поддающимся объяснению.