Наполеон Бонапарт - Максимы и мысли узника Святой Елены

Между теми, кто ищет смерти, мало тех, кто находит ее в то самое время, когда оная была бы им на пользу.

Монарх обязан тщательно следить за тем, чтобы раздел материальных благ не совершался слишком уж неравномерно, ибо в этом случае он не сможет ни удержать бедных, ни защитить богатых.

Я был самым богатым монархом Европы. Богатство состоит не в обладании сокровищами, но в том употреблении, которое умеют им дать.

Когда государь пятнает себя хоть одним преступлением, ему приписывают все остальные: нагромождаются ложь, наветы, распространители уток пользуются этим, литературные вороны набрасываются на труп, злорадно пожирая его, распространяемые при жизни и подбираемые потомками скандальные и невероятные обвинения повторяются на все лады. Клеветы Дона Базилио, они исходят от самого дьявола [38].

Понаписано более чем достаточно; я хотел бы поменьше книг и побольше здравого смысла.

Надобно, чтобы государь и его первый министр были честолюбивы. Кое-кто говорит, что в том нет необходимости, и судят при этом как лиса, у которой отрезали хвост [39].

При высадке в Египте меня удивило, что от былого величия у египтян я нашел только пирамиды и печи для приготовления жареных цыплят.

Льстецам нет числа, но средь них мало тех, кто кто умел бы хвалить достойно и прилично.

Наступит день, и история скажет, чем была Франция, когда я взошел на престол, и чем стала она, когда я предписал законы Европе.

Всякая сделка с преступником пятнает преступлением трон.

Меня всегда удивляло, когда мне приписывали убийство Пишегрю: он ничем не выделялся среди других заговорщиков. У меня был суд, чтобы его осудить, и солдаты, чтобы его расстрелять. Никогда в своей жизни я ничего не делал по пустякам [40].

Падение предрассудков обнаружило пред всеми источник власти, — короли не могут более не прилагать усилий, дабы выглядеть способными править.

Учреждая Почетный Легион, я объединил единым интересом все сословия нации. Установление сие, наделенное жизненной силой, надолго переживет мою систему [41].

В управлении не должно быть полуответственности: она с неизбежностию ведет к утайке растрат и неисполнению законов.

Французы любят величие во всем, в том числе и во внешнем облике.

Первое преимущество, которое я извлек из Континентальной блокады, заключалось в том, что она помогла отличить друзей от врагов [42].

Участь Нея и Мюрата [43]меня не удивила. Они умерли геройски, как и жили. Такие люди не нуждаются в надгробных речах.

Я дал новый импульс духу предприимчивости, чтобы оживить французскую промышленность. За десять лет она пережила удивительный подъем. Франция пришла в упадок, когда вновь вернулась к прежнему плану колонизации и к практике займов [44].

Я совершил ошибку, вступив в Испанию, поелику не был осведомлен о духе нации. Меня призвали гранды, но чернь отвергла. Страна сия оказалась недостойной государя из моей династии.

В тот день, когда лишенные тронов монархи вновь возвращались в свои дворцы, благоразумие было оставлено ими за порогом.

После изобретения книгопечатания все только и делают, что призывают на царство Просвещение, но царствуют, однако ж, для того, чтобы надеть на него узду.

Если бы атеисты революции не вознамерились решительно все поставить под сомнение, их утопия была бы не такой уж плохой.

Девятнадцать из двадцати тех, кто управляет, не верят в мораль, но они заинтересованы в том, чтобы люди поверили, что они пользуются своей властью не во зло, — вот что делает из них порядочных людей.

Нивозские заговорщики в отличие от врагов Филиппа отнюдь не писали на своих стрелах: "Я мечу в левый глаз царя Македонского" [45].

Добившись роспуска старой армии, коалиция одержала большую победу. Ей нечего бояться новичков: ведь те еще ничем себя не проявили.

Когда я отказался подписать мир в Шатильоне, союзники увидели в том лишь мою неосторожность и использовали благоприятный момент, чтобы противопоставить мне Бурбонов. Я же не захотел быть обязанным за трон милости, исходившей из-за границы. Таким образом, слава моя осталась незапятнанной [46].

Вместо того чтобы отречься в Фонтенбло, я мог сражаться: армия оставалась мне верна, но я не захотел проливать кровь французов из своих личных интересов [47].

Перед высадкой в Каннах ни заговора, ни плана не существовало. Я покинул место ссылки, прочитав парижские газеты. Предприятие сие, которое по прошествии времени кому-то покажется безрассудным, на деле было лишь следствием твердого расчета. Мои ворчуны не были добродетельны, но в них бились неустрашимые сердца [48].

Европе брошен вызов: если второстепенные и третьестепенные государства не найдут покровительства у держав господствующих, они погибнут.

Говорят, что великий критик Фьеве [49]щадит меня меньше, нежели известный натурфилософ (недавно умерший Делиль де Саль — прим. изд.). Чем больше он будет поносить мой деспотизм, тем более французы будут почитать меня. Он был посредственнейший из ста двадцати префектов моей Империи. Мне не известна его "Административная переписка".

Умозаключения теологические стоят куда больше, нежели умозаключения философские.

Я люблю Ривароля больше за его эпиграммы [50], нежели за ум.

Мораль есть искусство гадательное, как наука о цветах. Но именно она является выражением высшего разума.

Можно извращать и величайшие произведения, придавая им оттенок смешного. Если бы "Энеиду" поручили перевести Скаррону, то получился бы шутовской Вергилий [51].

При ближайшем рассмотрении признанная всеми политическая свобода оказывается выдумкой правителей, предназначенной того ради, чтобы усыпить бдительность управляемых.

Для того чтобы народ обрел истинную свободу, надобно, чтобы управляемые были мудрецами, а управляющие — богами.

Сенат, который я назвал охранительным, подписал свое отречение от власти вместе со мной [52].

Я свел все военное искусство к стратегическим маневрам, что дало мне преимущество перед моими противниками. Кончилось все тем, что они стали перенимать мою методу. Все в конце концов изнашивается.