Эльга Лындина - Олег Меньшиков

С одной стороны, Андрей все еще так неуклюж, смешон. Но Меньшиков неуловимо подсказывает: новое вторглось в его жизнь, нечто, способное круто ее изменить. Человек ощущает такие подводные токи в минуты, когда Рок властно встает на его пути, не давая сопротивляться, уйти, скрыться...

К пьянящему очарованию Джейн подмешаны бокалы шампанского. Юнкер быстро хмелеет. Не столько от вина, сколько от общения с женщиной, устремляясь к ней, открываясь, влюбляясь. Все как будто непроизвольно - да так оно и есть по отношению к Андрею. Он тянется к Джейн, как тянется растение к солнцу, природно, инстинктивно, неодолимо. Громко поет арию Фигаро - это его серенада. Поет, словно только что сам сочинил слова, музыку, звуки наступают в невероятной экспрессии. Это первое объяснение в любви, вернее, предощущение ее. Первое серьезное душевное потрясение чистого юноши. Первое дуновение чувства.

Меньшиков живет в совершенно новом для себя ключе - обнаженно, откровенно романтическом. Актер с энергией стремится овладеть такой манерой игры, для чего предлагает и совершенно новую для себя индивидуальную профессиональную технику, непохожую на ту, какой раньше обычно пользовался. Романтика требует от него непосредственности, открытых эмоциональных нюансов, ярких оттенков и контрастов. Возможно, играя Толстого, Меньшиков подсознательно обращался к своим давним, школьным занятиям по классу скрипки: естественно, обращался мысленно. Большинство скрипичных концертов, сонат, вариаций, этюдов склоняют исполнителей к ярким, чувственно насыщенным краскам, смелым переходам от пиано к фортиссимо, страстным пассажам.

Не беру на себя право настаивать на безусловности такого предположения, это всего лишь собственные мои впечатления, рожденные новой колористикой в портрете Андрея Толстого. Причем Меньшиков ни на минуту не забывает и о земной стороне в жизни героя. Он комичен, этот все больше пьянеющий романтический юнец, не умеющий курить, но хватающийся за папиросу, потому что сейчас должен выглядеть взрослым, многоопытным мужчиной... Как глупо хохочет он, рассказывая о том, что остается после того, как съеден бублик, о дырке, изображая ее, как какой-нибудь гимназист третьего класса... Именно эта нелепость и комизм снимают возможный налет слащавости, фальши, которые могли бы возникнуть, если бы все было сыграно Меньшиковым с придыханием, с восторгом исполнителя относительно влюбленности Андрея Толстого. Отсвет иронический, забавный угадан точно.

Сейчас для Андрея все смешалось - рассказ о его бедной дворянской семье, матушке-красавице; показывает Джейн драгоценную фотографию, предварительно потерев ее о край шинели. Признание ребенка: "Вообще-то я поступил в училище, чтобы моя маменька могла мной гордиться..." И сразу после этого нахально и смущенно: "А там еще шампанское осталось?"

Юный глупец... Почти фарсовый персонаж... Но согласиться с этим не дает, не даст живая теплота, интуитивный восторг перед открывающимся счастьем бытия, непременно светлым и радостным. Иного пока Андрей себе не представляет, он весь еще в "утре наших лет". Между тем реалии уже стучатся в его утро, земные и жестокие...

Утверждая, что в "Сибирском цирюльнике" он рисует не столько Россию прошлого, сколько будущую, Михалков верен истории, особенно в тех подробностях, которые имеют продолжение сегодня, спустя сто с лишним лет, в частности, связанных с русским терроризмом, пришедшим с движением народовольцев и бурно расцветшим в XX веке, подхваченным другими политическими партиями. Казнь Желябова, Перовской, Кибальчича, Рысакова, убивших императора Александра II, не только не усмирила борцов-организаторов кровавых акций, но, как выяснилось, еще больше подтолкнула к активизации процесса. В "Сибирском цирюльнике" это занимает буквально пять-шесть минут, но очень существенных в истории Андрея Толстого, истории становления его души.

От сцены в купе, от приезда Джейн и юнкеров в первопрестольную - к крови. Окончательно опьяневшего Андрея вытаскивают товарищи, ставят в строй, ведут, поддерживая плечами. Джейн встречена мнимым папой, который поначалу едва узнает ее... Но все происходит звонкой, снежной, санной московской зимой, покоряющей, радующей... До той минуты, пока не раздастся взрыв. Юнкерская рота разбегается с ружьями на поиски преступников. Толстой, враз отрезвевший, оказывается в подворотне, под аркой, около лестницы. Видит спускающегося террориста - что-то чужое, неопрятное, заметно испуганное встречей с юнкером. Андрей может выстрелить в любую секунду - таков его воинский долг. И не может это сделать - не может убить человека, так стоящего перед ним, безоружного, испуганного, молящего Андрея взглядом оставить его в живых.

Военные люди, в том числе много воевавшие, рассказывают, что стрелять в бою, не видя врага, в упор, постепенно становится почти нормально. Но убить стоящего рядом, видя его лицо, глаза в нескольких сантиметрах от себя, невероятно трудно и даже больно. Особенно для юноши Андрея Толстого. Это выше его сил.

В разных фильмах нередко появляются близкие по смыслу эпизоды: один не может поднять оружие против другого, иногда связанного с ним определенными отношениями, иногда совершенно ему чужого. Естественно, здесь важна подробно запечатленная реакция вооруженного - она становится в какой-то мере характеристикой человека, серьезным штрихом в его внутреннем облике.

В "Сибирском цирюльнике" мотив дуэли, поединка очень важен, повторяясь в разных вариантах и таким образом открывая лицо главного героя. От сцены под аркой и далее... Кто-то из критиков ставил в строку авторам картины, что-де Андрей Толстой не выполняет того, что предписывает ему устав, его военная профессия и т.п. Вероятно, критик этот формально прав. Узнай начальство Андрея, что он отпустил террориста, несдобровать бы юнкеру. Но в этом случае куда как более важен иной закон - человечности.

Толстой очень далек от размышлений о социальной несправедливости, о причинах, идеях, толкнувших террориста и его сотоварищей на убийства. Хотя он, конечно, знает, ему не раз о том толковали, что эти люди - враги государя, державы и т.д. Теоретически он готов стрелять в них. Но практически... Не может нажать на курок, потому что каким-то особым чувством сейчас движим: не может убить более слабого. Эта мысль подсознательно ранит волю Толстого, сковывает ее, замораживает движения юнкера. Он застыл - не может оторваться от молящих глаз возможной жертвы. Однако не мольба главным образом останавливает юнкера. Выстрелив, он что-то рушит в самом себе - как части живого мира. Если выстрелит - что-то в нем безнадежно переменится. Как бы отречется от того, что есть его единичная сущность, его единичное существование, возможное для Андрея только в согласии с самим собой, в том числе - в согласии со своим представлением о себе в этом мире.