Эльга Лындина - Олег Меньшиков

Иное эта встреча для Андрея - внезапная, прекрасная, хотя он все еще не догадывается, что отчаянно влюблен. Все приглушено к тому же мыслью о том, как непрезентабельно он сейчас выглядит, во время какого занятия застала его Джейн. А над всем - радость...

Когда началась работа над "Сибирским цирюльником", Меньшикову исполнилось тридцать шесть лет. Через два года рецензенты почему-то делали особый упор на его возраст, к тому же добавляя годы, называя "сорокалетним" с упорством, достойным лучшей затраты сил. Подсчитывали количество морщин на его лице...

Если же задуматься всерьез о том, что преодолевал Олег Меньшиков на протяжении двухлетней работы над ролью, то трудности были, разумеется, другого, более сложного и глубокого характера, о чем он сам коротко говорил в интервью журналу "Премьер" и в двух телепрограммах. Если попытаться задуматься, то, должно быть, прежде всего актеру нужно было найти физический ритм существования юного Андрея Толстого. Как бы ни был Олег пластичен, так или иначе, после тридцати наше тело теряет юношескую легкость и юношескую угловатость, приходит некая степенность, рожденная возрастом. Меньшикову надо было не просто вспомнить себя - того, каким он был лет пятнадцать назад, но воспроизвести это буквально. Обрести импульсивность движений, жестов, мимики, немедленность реакций... То, что от него понемногу уходило с годами. Для начала это могло помочь включению актера в темп жизни двадцатилетнего юнкера, дать нужное самоощущение героя. Не бояться черт, присущих ему самому в молодости, которые с течением времени Олег научился глушить, изображая индифферентность по отношению к тем или иным обстоятельствам, которые иногда глубоко затрагивали его на самом деле.

Из телевизионного интервью Олега Меньшикова: ...Я был максималистом страшным. Обижался. Обижаться у меня вообще был любимый процесс. Я чуть что - сразу прекращал разговаривать. Для меня этот человек не существовал. Но сейчас обижаться - не обижаюсь...

В контексте этих слов вспоминается рассказ его одноклассницы Марины Копосовой о том, как Олег оскорбился тем, что ему приказывают: "Музыку, маэстро!" - и действительно "прекратил разговаривать". К тому же уважаемый Олег Евгеньевич не вполне искренен, говоря, что "сейчас не обижается". Обижается, и еще как! Отворачивается от обидчика, по-детски им не любимого в данный момент, старается не здороваться. Возможно, в молодости это выглядело более акцентированно, годы привнесли сдержанность, но обидчивость осталась, как бы не лукавил Меньшиков. Поэтому действительно надо было сбрасывать "груз лет и опыта" (по Михалкову) и возвращаться к себе. Надо было не забывать, что в восемнадцать-двадцать лет многое совершается непреднамеренно, спонтанно. Порой это душевный выплеск, порой юная бравада, мальчишество. Порой желание выказать себя другим... С этим Меньшиков является в первых эпизодах картины, в купе и позже в бальном зале во время натирки пола.

В зале, собственно, ничего особенного не происходит. Все решено в стиле едва ли не комедии-буфф, это нужно, чтобы заразить мисс Джейн молодым, веселым задором, когда в отсутствие фон Радлова она соглашается стать пассажиркой экипажа, который стремительно катят по полу кони-юнкера. Будто резвые скакуны несут ее по воздуху в легкой колеснице... Джейн хохочет. Ей нравится игра, позволяющая забыть о деле, ради которого она явилась. Помолодеть вместе с юнкерами... Быть их товарищем на какие-то короткие мгновения. Андрей тоже играет в эту игру, у него примерно те же ужимки и ухватки, что и у остальных, но в его улыбке - праздник, первая волна прорывающегося чувства.

Оно окрепнет, когда Андрей увидит Джейн на балу - обворожиетльную, в роскошном платье, с оголенными плечами, не похожую нисколько на прекрасных воспитанниц пансиона благородных девиц, приглашенных на бал в училище. Тем более что Джейн захвачена графом Полиевским, красивым, уверенным в себе, как сказали бы теперь, "без комплексов", однокашником Толстого. Джейн кружится в объятиях графа, Андрей видит их улыбающиеся, кажущиеся ему счастливыми, недосягаемо счастливыми лица... Она сейчас так близка, так доступна... другому. Ревность, естественная в этой ситуации, становится движителем в нарастании любви к Джейн. Эмоции не оставляют места рассудку. С каждым новым туром в глазах бедняги Толстого все больше гнева, они темнеют (хотя черные, как у Меньшикова, глаза едва ли могут темнеть, но так мне казалось). Нечто ранящее, нестерпимо, чудовищно острое, как нож, саднит душу. А на руках висит семипудовая дама, и он, будто не чувствуя ее многопудья, вертит ее, несется с нею, чтобы не упускать из виду графа и Джейн, как ему это ни больно... Каждый поворот головы Толстого в сторону соперника все более резок. Удары - они почти физически им сейчас ощутимы. Вместе с тем - прямая спина, скольжение в танце... Только старается не смотреть на свою Дюймовочку, что совсем невыносимо. Наверное, в эти минуты он осознает, как хотел бы обладать Джейн. И как сейчас она далека от него по крайней мере, ему так кажется. Молчаливые взрывы темперамента... Камера Павла Лебешева живет в температуре душевного всплеска юнкера Толстого. Это его первое признание в любви...

Все загнанное внутрь вырвется, когда юнкера будут возвращаться в училище, проводив пансионерок. Сани мчатся по зимней Москве. Бес-Полиевский не унимается, понимая, что уже сумел раздражить своего приятеля. Дразнит его не по злому умыслу - такова уж натура очаровательного плейбоя тех времен. Почему бы не позабавиться детской ревностью друга? Если еще глубже, то опытного, умудренного Полиевского раздражает в Толстом то, что не дано ему: чистота и целомудрие Андрея; позже граф сам назовет это "завистью", отдавая себе отчет в сути собственного поступка. Беда в том, что натуры, подобные Андрею Толстому, все воспринимают всерьез.

Рассказ графа о том, как он "нащупал маленькую, маленькую родинку" на спине Джейн, Толстой слушает, сидя визави к Полиевскому. Не замечая, что приятель смеется над ним, заводит, наслаждаясь реакцией Андрея, глупого, маленького мальчика, романтического героя, каким ему, блистательному графу Полиевскому никогда не быть. "Толстой! Толсто-ой! А вы нам ничего не хотите сказать по поводу родинки? Вам ее в поезде не показывали?" - "Замолчите! Я прошу вас, замолчите! - голос Андрея почти дрожит. Еще и от сознания своего поражения, неумения ответить в той же самоуверенной интонации, небрежной, светски изящной. Нельзя и вступать в перепалку - это оскорбительно для Джейн прежде всего. Обида усугубляется тем, что Полиевского слышат другие, проявляя очевидный интерес к умению графа "нащупать родинку" на спине дамы, окрещенной юнкерами "Анной Карениной".