Рудольф Иванов - Оборона Баязета: правда и ложь

Работы по проведению траншеи к речке производились по ночам и вскоре были окончены. Но турки заняли все постройки вокруг цитадели и так бдительно стерегли подступ к воде, что ни одна из вылазок за водою, предпринимаемых охотниками по ночам, не обходилась без убитых или раненых. Голод также не замедлил вступить в свои права: людям начали выдавать только по одному сухарю в сутки, кажется, с первого дня блокады.

На четвертый день нашего сидения неприятельский огонь внезапно прекратился, и к нам в качестве парламентера подъехал курд с письмом от Измаила-паши, содержание которого было приблизительно следующее: «Положение ваше безвыходное, надежда на помощь напрасна. Тергукасов разбит. Последуйте благоразумному совету, сдайтесь, заслужите милость нашего великодушного султана». То же самое несколько раз повторял и курд-парламентер, которому, наконец, было поручено передать на словах, что «пока жив хоть один солдат, о сдаче не может быть и речи». Через полчаса после удаления курда позиции турок задымились, и выстрелы их загремели с новым ожесточением…

В течение следующих дней положение гарнизона ухудшалось все более и более. Число убитых и раненых росло. Дачу сухарей пришлось уменьшить еще более. Люди ослабели, среди лошадей начался падеж. Жар, между тем, становился нестерпимее, и добыча воды труднее с каждым днем: в саклях, против самого выхода траншеи к речке, турки расположили сильный караул, который засыпал градом пуль всякого смельчака, пытавшегося утолить жажду. Котелок воды стоил иногда нескольких жизней, и речка у оконечности траншеи покрылась вскоре такой массой разлагавшихся трупов, что зачерпнутую из нее воду нельзя было приблизить к носу. Солдаты, тем не менее, не только с жадностью накидывались на эту зловонную отраву, на этот чуть не сок из трупов, но бывали случаи, что пили еще худшую мерзость, которую неудобно даже называть. Как результат всего этого, среди людей появились разные болезни, от которых умирали еще более, чем от выстрелов неприятеля».

А вот извлечения из материалов генерала К. К. Гейнса:

«Потребность необходимого отдыха в эту ночь заглушалась чувством самосохранения. Насколько позволяли подручные материалы, делалось то, что следовало сделать раньше: закладывались окна и двери, на верх стен продолжали втаскивать каменья для прикрытия стрелков, артиллеристы набивали землею кули и устраивали из них прикрытия орудиям.

Да вряд ли спали в эту ночь и турки: тысячи фонарей двигались по горам и по городу; глухой шум, прерываемый по временам выстрелами, показывал, что у них шло размещение по позиции.

Говоря вообще, в первую ночь курды не производили в городе обычных неистовств, только по временам раздавался треск от выламывания дверей, крик женщин, детей и ярко вздымалось пламя от подожженного провиантского склада. Но вокруг цитадели они бродили целыми отрядами, занимаясь растаскиванием оставленного имущества и уцелевших лошадей. Страсть к хищничеству часто подводила их под наши верные выстрелы. Рыская везде, они наткнулись, наконец, на скрывавшихся милиционеров и неожиданный бой закипел у самой цитадели».

Уже на третий день блокады изнурение от жары, голод и жажда начали доводить осажденных до полнейшего отчаяния. Раздавались голоса в пользу сдачи крепости. Интенсивный штурм 8 июня усилил панические настроения и подействовал необычайным образом на неуравновешенного подполковника Пацевича.

С утра турки разразились особой атакой, можно сказать, «психической». Неистовые выкрики штурмующих, оглушительный единовременный залп из нескольких тысяч ружей, грохот от стрельбы из орудий, глухие взрывы гранат, клубы дыма — все это привело в безумие многих осажденных. Сквозь мрак было видно, как турки, подобно саранче, двинулись на штурм цитадели.

В условиях всеобщего шока подполковник Пацевич, до того спокойно беседовавший под аркой ворот с комендантом Штоквичем и многими офицерами, при их же поддержке, приказывает прекратить стрельбу, вывесить белые флаги и сдать крепость туркам. Эту безумное решение, повторяем, он принял не самостоятельно, а посоветовавшись с офицерами.

После отданной команды: «Не стрелять!» — офицеры бросились к своим частям приводить приказ в исполнение. Сам Пацевич, как описывает генерал Гейнс, отдал свой приказ переводчику-армянину:

«Иди на переднюю стену и скажи туркам, если они нас выпустят из крепости, мы сдадим им весь город». Тот добыл где-то на пути палку, навязал на нее что-то белое, бегом миновал внутреннее помещение переднего фаса, взбежал на крышу и начал что-то кричать. Вблизи лежавшие казаки слышали, как один турок, одетый в красное и с красным же знаменем в руках, крикнул что-то в ответ переводчику, который сразу исчез. Неизвестно, кем и как ответ этот был переведен, но между стрелками этого угла разнеслось, будто «красный» турок выкрикнул: «Сдавайтесь или не сдавайтесь, мы все равно всех вас вырежем».

Между тем, цель неприятеля или, вернее, передние редкие кучи его уже находились недалеко от стен, а за ними, словно ныряя по волнам, то показываясь на вершинах высот, то исчезая в балках, с неумолкаемым криком валила сплошная пестрая толпа курдов. Уже воинственный вопль их становился оглушительнее, уже слышны были ободрительные крики: «Русские сдаются! Русские наши!» А у нас в это время к общей тревоге присоединились еще недоразумения и глухая борьба между начальниками относительно способа действий, перешедшая в открытое столкновение. Едва посланный для переговоров армянин, осыпаемый пулями, исчез со стены, как появился солдат с белым платком на штыке. Прошло минуты две, как снова появился тот же солдат, только с простыней на штыке и передал, что ему приказано выставить флаг, не слушая никого. После вторичного не исполнения приказания Пацевича явился сам начальник гарнизона. Вынув револьвер, он крикнул: «Перестать стрелять» и прибавил: «Кто осмелится ослушаться моих приказаний, именем закона застрелю».

Мнения в офицерской среде разделились. Помимо откровенных противников капитуляции указывались на конкретные имена тех, кто разносил по цитадели приказание «не стрелять» и контролировал его исполнение. Все же в разных местах цитадели белые тряпки были вывешены таким образом, чтобы они обозревались окружающими турками». Генерал К. К. Гейнс продолжает:

«Тяжело отзывалось на солдатах это приказание. Известие о сдаче было для них равносильно приговору к очерти… Большинство офицеров ободряло солдат уверением, что без боя турок не впустят, но и госпожа Ковалевская умоляла огорченных ставропольцев биться до последнего. «Что с нами будет? Что хотят с нами делать?» — эти вопросы были на устах у многих. Из рассказов видно, что были и такие, которые в случае сдачи обещали пустить себе пулю в лоб, некоторые сговаривались соскочить со стены против нижнего города и пробиваться к пограничным горам… Среди общей тревоги орудие было перевезено под своды прохода во второй двор с помощью ставропольцев, потерявших при этом трех человек-ранеными. Направив дулом против входных ворот и приказав уложить с боку его картечь, командир взвода как бы протестовал против сдачи. Происходила какая-то кутерьма: одни кричали не стрелять, другие готовились к упорной обороне. Во время прихода подполковника Пацевича к переднему фасу цитадели, он, теле угроз убить каждого ослушника, продолжал начатое: молча взошел по лестнице на крышу и махая шапкой, начал кричать: «Тохта! Тохта! Яваш! Яваш!». В ответ, притихшая пальба турок сменилась криком «алла!» под самыми стенами и стрельбой чуть ли не в упор. Вдруг подполковник Пацевич судорожно вздрогнул и повернулся. Пуля через плечо пробила ему грудь. Вслед за этим взлетевший и повисший погон указав почти на единовременный удар пулею в плечо. Сходя с лестницы, он произнес только: «Я ранен — теперь делайте, как хотите».