Сергей Куличкин - Душа и слава Порт-Артура

Осень 1905 года на юге России выдалась теплой, обильной и шумной. В Одессе по-летнему парило, город сиял белизной домов и платьев отдыхающих. Но, несмотря на это, сентябрь неуловимо напоминал людям о чем-то суровом, по-осеннему тяжелом. Восстание моряков «Потемкина» принесло в город дыхание революции. Бастовали рабочие фабрик, портовики, служащие. И даже в музыке бравурных маршей военных оркестров, встречающих на пирсе вернувшихся из японского плена солдат и матросов последней войны, звучала настороженность, щемящая, берущая за сердце обывателей.

Война, закончившаяся для Российской империи столь бесславно, еще напоминала о себе, вызывала чувство справедливого негодования по отношению к виновникам гибели тысяч людей и национального позора. Война не только показала беспомощность руководителей войск, но и со всей суровостью обнажила язвы, уже давно разъедавшие страну. И все-таки, несмотря на бездарность высшего командования, несмотря на трусость, а порой и открытое предательство некоторых генералов, русский солдат уже в который раз поразил всех своей силой и стойкостью. Этой осенью многие русские воины возвращались из плена, но не сломленные, а с сознанием выполненного долга.

А скольким не суждено было вернуться!

Горожанин, оказавшийся 12 сентября [1] Здесь и далее все даты даны по старому стилю. (Примеч. ред.) 1905 года на перроне одесского вокзала, мог увидеть царившее здесь необычное оживление. Вдоль платформы была выстроена сводная рота саперного батальона, сверкала медь духового оркестра, легкий ветерок колыхал развернутые полотнища знамен. Штатские и военные стояли группами. Ждали поезда из Полтавы, с которым ехала вдова генерала Романа Исидоровича Кондратенко, человека, ставшего в последней войне гордостью русской армии.

Вот из-за поворота вынырнуло черное тело паровоза. Раздался гудок, паровоз сбавил ход, тяжело задышал, выпуская клубы пара, и медленно потянул цепочку вагонов вдоль перрона. Оркестр грянул встречный марш. Поезд остановился. Обгоняя торжественно-неторопливую делегацию военных и штатских, к одному из вагонов подбежал молодой офицер. Дверь вагона открылась, в проеме показалась невысокая женщина в черном. Офицер подал ей руку и, когда та легко сошла на перрон, отошел в сторону, отдавая честь. К даме, на ходу снимая фуражку, поспешил генерал-майор М. И. Глаголев.

После небольшой приветственной речи делегация с вдовой генерала Кондратенко вошла в вагон, где Надежде Дмитриевне были переданы пакет с бумагами мужа, найденными в Порт-Артуре, в квартире генерала. Документы обнаружил занявший квартиру японский офицер и передал их русскому командованию — в японской армии имя Кондратенко пользовалось большим уважением и популярностью.

Так началась в огромной, охваченной предреволюционными событиями стране неделя памяти героя обороны Порт-Артура генерала Кондратенко, прах которого возвращался на родину.

Прибытие парохода «Мюнхен» ожидали пятнадцатого или утром шестнадцатого числа, но пришло известие, что в Суэцком канале потерпел крушение пароход «Читам», движение на время прервалось, и «Мюнхен» пришел в Одессу глубокой ночью.

Всю ночь на палубе парохода не прекращалась работа, а в порт стекались толпы людей. Шли, четко печатая шаг, войска, тянулся простой люд с Молдаванки и Пересыпи, подходили оставшиеся в живых, перенесшие тяготы плена соратники погибшего генерала. Для них это был не просто боевой генерал, а верный товарищ, отец, брат, жизнь свою прошедший с ними в одном строю, знавший чаяния простых людей в серых шинелях, любивший их, с гордостью носивший звание русского солдата. Они должны были встретить его в последний раз и проводить в последний путь здесь, на русской земле.

К утру вся Царская пристань заполнилась народом. И даже возвышенности над портом и железнодорожная эстакада были усеяны людьми. Сверкали идеальной чистотой суда, окружавшие небольшой пароход. В воздухе стояла напряженная тишина.

Гроб был извлечен из трюма и установлен на палубе. Ощетинившись тускло поблескивающими штыками, в траурном молчании застыл у гроба караул из унтер-офицеров 205-го Измаильского полка. У сходней на набережную выстроились для отдания чести и сопровождения гроба батальон и батарея из четырех орудий со знаменем и оркестром.

Солдаты тихо перешептывались, вглядываясь в груду венков, скрывавшую большой черный гроб. Напротив сходней был установлен лафет, который уже здесь, на пристани, ночью подкрашивали солдаты 15-й артиллерийской бригады.

Напряжение собравшихся было так велико, что мало кто заметил прибытие в семь утра вдовы генерала с сыном и еще нескольких родственников. Они молчаливо замерли у лафета. Торжественная церемония началась только через три часа.

С речью выступил временно командующий войсками округа генерал Н. А. Протопопов. Говорил он неторопливо и тихо, но последнюю фразу, которую почти выкрикнул, услышали все:

— Хотя доблестный герой и умер, но память о нем живет в русской армии. Мир его праху, преклонимся перед ним…

Толпа колыхнулась. Стоящие у гроба опустились на колени. Пронзительно заскрипела пароходная лебедка, медленно опуская гроб на пушечный лафет, но оркестр грянул «Коль славен» и заглушил этот скрип. Почетный караул отдал честь.

Шестерка запряженных в лафет лошадей тронулась шагом. Процессия медленно двинулась через город. Яркое солнце освещало ей путь от гавани до вокзала. 20-го в восемь утра траурный поезд отошел от перрона.

И отправился генерал Кондратенко в свою последнюю дорогу по русской земле.

В Елизаветграде, несмотря на раннее время и непогоду — было три часа утра и шел жестокий ливень, — на перроне собралось много народа. Снова панихида, речи, венки — от кавалерийского училища, Таганрогского пехотного и Донского казачьего полков, от городской думы и рабочих завода Эльворти.

И так на всем пути: Кременчуг, Полтава, Ромны, Минск, Вильно.

«Печально и торжественно встретил Петербург останки Романа Исидоровича Кондратенко», — писало «Новое время» — единственная газета, вышедшая в тот день, 25 сентября 1905 года. Бастовали печатники. Давно не видел Петербург такого. На Знаменской площади, на Невском и перед лаврой люди. Тысячи людей. На Николаевский вокзал и в Невский монастырь пускали только по билетам. Столица погрузилась в траур.