Марк Батунский - Россия и ислам. Том 1

54 При изучении и этой и аналогичных ей проблем надо помнить о конфронтации трансцендентных основ христианства – особенно христианского долга повиноваться Богу, а не человеку – с традиционной тенденцией русской политической элиты делать из преданности политическим и социальным структурам страны религиозную обязанность, превышающую все остальные. И все же главные течения религиозной мысли (при всем их критицизме, в основном, правда, консервативном) вынуждены были пойти по каналам, отведенным им государством, и укреплять нормативный порядок старорусского общества: культ социальной гармонии, групповую солидарность, подчинение личности интересам группы, а также социоцентрическую направленность культуры.

55 Лихачев Д.С. Человек в литературе древней Руси. М., 1976. С. 34.

56 Несмотря на то что сами слова «татары», «половец», «печенег» неизменно носили уничижительный характер. Интересно, что даже в XVIII в. Татищев не проявлял особых сомнений касательно версий о происхождении половцев («те же суть печенеги») от Исмаила, а болгар «от дочерей Лотовых» (История российская. Т. 1, С. 272). Но тот же Татищев подчеркивает, что народы постоянно смешиваются и те же татары (как и «сарматы»), переменя на Руси язык и веру, «славянами или русскими из древности быть себя видят» (Там же. С. 313). Неассимилированных татар Татищев относил к категории «восточных народов» (Там же. С. 364).

57 По своему смыслу понятие социальной информации близко к понятию «знание», хотя и не тождественно ему. Ведь информацию составляет та часть знания, которая используется для ориентировки, для активного действия, для управления, т. е. в целях сохранения качественной специфики, совершенствования и развития системы (см.: Афанасьев В.Г. Социальная информация и управление обществом. М., 1975. С. 33). Социальная информация – это знание, передаваемое по разным каналам, в том числе через различные виды письменных текстов и выступлений. И в этом смысле социальная теория (в нашем примере – «христианская теория ислама») также может быть социальной информацией, поскольку в состоянии передаваться и использоваться в практике. Но, как правило, социальная информация распространялась тогдашними средствами массовой коммуникации и пропаганды в виде такого эмпирического знания, которое предварительно было сильнейшим образом пропущено через деформирующие фильтры социальной теории, вообще взявшей контроль над всеми знаковыми системами.

58 Итак, перед нами постепенно складывающаяся система региональных категорий, функционирующая в лоне – единого в идеале – христианского (или православно-христианского) мировоззрения. Эта система претендует, благодаря своим – представляемым как уникальные – эвристическим и конструктивным возможностям, на гармоничное объединение, умелое управление, гибкое регулирование, продуманную репродукцию, селективную регенерацию, плодотворную кооперацию, долговечную специализацию различных христианских и нехристианских этносов, при сохранении твердого примата «истинно-христианского» начала, и гарантирует его непрестанную универсализацию как внутри, так и за пределами сакрализуемой ею империей структуры.

59 «Постоянное сопротивление как константа политической борьбы между аристократией и верховным правлением за раздел власти и его правовую фиксацию по западному образцу отнюдь не является основной чертой истории Московского государства (H.Rüss. Adel und Adelsopposition im Moskauer Staat. Wiesbaden, 1975. S. 23). Почти полное отсутствие политической обличительной литературы, исходящей от оппозиции, объясняется наличием жесткого контроля сверху и традиционно тесными связями между правителями и аристократией, причем «в политических и социально-экономических условиях этой формы правления следует видеть решающие причины слабо развитых антиавтократических тенденций московской аристократии» (Там же. S. 28).

60 В свою очередь, это вело – как я уже отмечал выше, хотя и в несколько иной связи, – к упору на его функциональные качества, к тому, что его материально-структурная определенность теряла свое номинативное значение и назывательно-определенная роль переходила к функции.

61 Ведь миф «получается непроизвольно. Образное представление в форме нескольких метафор, где нет нашей логической, формально-логической каузальности и где вещь, пространство, время, поняты нерасчлененно и конкретно, где человек и мир субъективно-объективно едины, – эту острую конструктивную систему образных представлений, когда она выражена словами, мы называем мифом. Она не мифом быть не может, она становится мифом, потому что миф и есть морфологическая форма такой антикаузальной системы тождественных предметных субъективно-объективных представлений» (Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978. С. 28). Такие «непосредственные формы познавательного процесса» (Там же) – во всяком случае, в их первозданном виде – были явно дисфункциональными для прагматических русских политических и идеологических элит, предпочитавших с более рафинированными, более действенными духовными оруднями идти против врага, символизировавшего аккумулированную в его домене «скверну мира сего». Но «старый добрый миф» – или, как я сказал, его структурные эквиваленты – был нужен прежде всего для того, чтобы дуализм всегда воспринимался массовым сознанием как непременное условие и существования и блага Русской земли, чтобы всегда ощущалась трагическая полярность, непрестанная дисгармоничность между ней и ее антитезой – «погаными» во всех их бесчисленных обличьях.

62 И здесь, и в предыдущей главе речь идет о «средневековой России», началом которой надо счесть IX в. Сложней дело с датировкой конца средневекового этапа русской истории. Мне кажется не вполне обоснованным отнесение такового к началу XVII в., к «смутному времени» (см. Russia medi-aevalist. München, 1973. S. 4). Есть больше оснований соотнести завершение русского средневековья с периодом воцарения Петра I, с нескончаемой, упорной и длительной серией его модернизационных преобразований.

63 Но еще раз напомню, сколь действительно сложным было положение русских земель в эпоху монголо-татарского нашествия, когда и властители Западной Европы занимали позиции, весьма далекие от подлинной государственной мудрости. Если одни из них взывали к единству европейских сил, к антимонгольскому союзу, то другие, напротив, не скрывали корыстных политических расчетов, стремления использовать поражение своих врагов в борьбе с Чингизидами. Что же касается «Великой России», как называл ее Роджер Бэкон (цит. по: Матузова В.И. Английские средневековые источники IX XIII вв. Тексты, перевод, комментарий. М., 1979. Серия «Древнейшие источники по истории народов СССР». С. 212.), то датский король Вольдемар II, например, считал ее жителей такими же «неверными», как и обитателей Сирии и Фризии, и потому войны с ними рассматривал как крестоносные походы (Там же. С. 139). В 1348 г. шведский король Магнус предпринял поход в Ижорскую землю. Это был «настоящий крестовый поход, во время которого местное население подвергалось насильственному обращению в католичество» ( Черепнин Л.B. Образование Русского централизованного государства в XIV–XV веках. М., 1960. С. 543). Русские же – которых в средневековой Европе зачастую просто-напросто отождествляли с татарами – отвечали на это ненавистью к «безбожной латыни», к «поганой латыни», к «богомерзкому служению латинскому» ( Макарий. История русской церкви в период монгольский. Кн. II. СПб., 1866. С. 329). Пройдет много веков, и основатель славянофильства Алексей Хомяков поставит (в «Записках о всемирной истории»): ислам выше католицизма (см.: Хомяков А.С. Полн. собр. соч. Т. 1–8. М., 1886-190. Т. 7. С. 71).