Марк Батунский - Россия и ислам. Том 2

Самое же опасное в том, что «…так называемое духовенство, ученые муллы и особенно последователи суфизма, яркие представители косности, застоя и скрытого, но тем более сильного фанатизма, враждебно относятся к русской власти, видя в ней умаление своего влияния на народ и своего благосостояния» 100.

Миропиев, дабы резче оттенить вредоносность духовенства, противопоставляет ему то, что можно условно назвать «узбекской и таджикской городской («сартовской», по старой терминологии) буржуазией».

«Торгово-промышленный класс народа, наоборот, служит представителем движения вперед, прогресса и усваивает начала русской цивилизации, начавши предварительно с обучения торговым плутням, пьянству, внешнему лоску и другим отрицательным сторонам жизни. Впрочем, чем дальше идет жизнь, тем благотворное влияние русских на сартов делается сильнее; в последнее время, с открытием в крае низших русско-туземных школ, молодое поколение начинает воспитываться в русских началах» 101.

Но, спешит опять предостеречь читателя Миропиев, сарты (и даже их «прогрессивный торгово-промышленный класс») из довольно богатого разнообразия открывшихся перед ними, вследствие включения их в состав Российской империи, возможных интеллектуальных направлений, все равно твердо идут по одному, давно и четко определенному, – исламскому. Таким образом, идея разнообразия в применении к мусульманским социумам по-прежнему переносится миссионерским и промиссионерским исламоведением как бы в «вертикальность»; это не «горизонтальное» разнообразие локальных исламов, а движение по разным плоскостям внутри одного и того же в принципе единого для всех – панисламского – субстрата. Миропиев, безусловно, видит в исламе два противоречивых стремления: движение к униформности во внутреннем строении, второе же – к разнообразию. Однако «Ислам» и «локальные исламы» не превратились у него в такие семантические оппозиции, которые могли бы стать строительным материалом для воздвижения пучков антиномий, фиксирующих живые противоречия мусульманского мира. Если у Миропиева и есть антиномии, то они (яркий пример тому – хотя бы характеристика сартов 102) пытаются фиксировать противоречия формальнологической природы, не имеющие онтологического коррелята. Такие антиномии в конце концов оказываются ситуативными, и вновь и вновь во главу угла ставится лозунг о пагубности единой для всего русско-христианского бытия угрозы со стороны мусульманских народов – независимо от структурно-содержательного разнообразия их национальных характеров, латентных, порой даже противоречащих исламу, миросозерцании, «способностей к прогрессу», детерминантов феномена свободы выбора в ситуациях межконфессиональных конфликтов и т. д.

Вот что далее пишет Миропиев о тех же сартах:

«Эта довольно способная в общем туземная народность обещает в будущем быстрые успехи на жизненном поприще; можно и должно опасаться только того, чтобы эти успехи не послужили к вреду русских в области экономических явлений» 103.

Но еще большая опасность – это, подчеркивает Миропиев, исламизация сартами (и татарами) киргизов (казахов).

Предварительно отметим, что в миропиевской концепции все же иногда наблюдается известная асимметричность в оценке процессов взаимодействия ислама и национальных характеров. Если у сартов, а тем более у татар, оба эти феномена очень тесно слились друг с другом, предстают в таком сплаве как нечто готовое, законченное, замкнутое и потому могущее лишь с величайшим трудом распасться, то киргизская (казахская) ментальность кажется ему еще дискретным континуумом, еще во многом неустоявшимся, еще «делающимся», лишь начавшим по-настоящему формироваться, – хотя и в нежелательном для интересов России направлении.

«Будучи, – пишет Миропиев, – еще недавно язычниками, киргизы, с легкой руки нашей императрицы Екатерины II, усердно заботившейся о распространении между ними ислама, в котором она стремилась видеть переходную ступень от язычества к христианству, делаются все более и более мусульманами, чему особенно способствуют рьяные пропагандисты ислама – татары с севера и сарты с юга, а также и наша православная Казань, которая посредством своих типографий – университетской и частных, с большой энергией, достойною лучшей цели, распространяет мусульманские издания по всей России и в том числе – между киргизами. Грустно и больно видеть, как под русским знаменем и даже при помощи его, в Киргизской языческой степи насаждается ислам, а не православное христианство» 104.

И однако, Миропиев призывает не терять оптимизма касательно судеб киргизского (казахского) этноса, поскольку все же его духовное своеобразие – это пока, как я уже упоминал, во многом незамкнутая система, в которую может быть введено (а со временем и универсализировано) плодотворное, вечно живое и одухотворенное начало в лице православия и русской культуры.

В трактовке Миропиева – во многом вполне точной – киргизская (казахская) ментальность оказывается состоящей из многих структур, как бы наложенных друг на друга, каждая из которых состоит в свою очередь из многих частных структур, находящихся в иерархических отношениях друг с другом.

«…Время еще не окончательно упущено здесь, – утверждает Миропиев, – для русского дела, потому что киргизская народная масса еще довольно индифферентна к исламу, держась его чисто внешним образом и не желая вполне расстаться со старым шаманизмом. Для совести и спокойствия души киргиза-простолюдина имеют гораздо большее значение его старые языческие существа… чем мало известный арабский пророк Мухаммед и все святые ислама; в глазах киргиза все еще полезен его старый баксы (соответствует каму или шаману сибирских инородцев)… чем ненавистный для него татарский, или сартовский, или же, наконец, хотя и свой, но невежественный мулла. Ислам еще не успел окончательно подчинить своему влиянию киргизов и со стороны образования, так как мусульманских школ в Киргизской степи еще сравнительно немного и почти все они низшего типа (мактабы), а потому и влияние их на народ довольно ничтожно» 105.

Миропиеву, не устававшему подчеркивать, что и Средняя Азия и Казахстан превращаются в существенный компонент игрового поля и внутриимперской и международной политики, никак нельзя отказать в наличии оперативного мышления, этом сплаве знаний и опыта, смелости и осторожности, стандартных действий и ярких озарений.

Кажется, к числу последних можно отнести ту роль, которую Миропиев отводит в программе «ассимиляции киргизов с русскими» киргизской женщине, которая «пользуется большой свободой», имеет в глазах мужчин авторитет, и потому «разумно поставленное воспитание ее в русско-православном духе создает из нее прекрасную нашу союзницу» 106, и «природному национально-мухарактеру». Вот здесь-то это понятие приобретает у Миропиева – что все-таки противопоказано идеально-миссионерским методологическим установкам – особую онтологическую нагруженность, становясь чуть ли не полюсным по отношению к понятию ислам.