Марк Батунский - Россия и ислам. Том 2

Миропиеву же всего важней отыскать в исламском мире лишь один (притом, главное, строго формальный) одухотворяющий центр, от которого и расходятся лучи – разной силы, но единого смысла – по разным направлениям.

Вот почему, обрадовавшись, что в Средней Азии нет «официального мусульманского духовенства», совсем забыв о том, что ислам в любом его варианте – это целостность, что ее части не случайны, что они взаимопредполагают друг друга, Миропиев тут же спешит указать, что «главная сила или, лучше сказать, главный оплот среднеазиатского мусульманства заключается в здешних учебных заведениях, которые все имеют вероисповедный характер и в так называемом суфизме» 111.

Произошла, таким образом, редукция понятия «Ислам» до всего-навсего двух его производных, да и в их трактовке заметна асимметричная акцентированность.

Так, описывая «низшие учебные заведения» (мактаб далилохана, карыхана), Миропиев уверяет, будто влияние их на массы «вследствие крайней механичности обучения и даже полного непонимания учащимися того, что изучают на арабском и персидском языках… незначительно» 112. Напротив, «высшие же мусульманские учебные заведения, Мадраса… имеют громадное значение в деле усиления ислама и громадное влияние на туземное население»; даваемое ими образование «не развивает мысль человека, а подавляет ее… способствует не прогрессу народа, а приводит к его регрессу. Но самое вредное влияние этих школ на народ выражается в том, что они служат рассадниками ханжества», обскурантизма и заядлого фанатизма» 113.

Ссылаясь на мнение известного знатока Средней Азии В.П. Наливкина (в то же время проявившего себя и умелым русификатором на посту инспектора народных училищ края, который он занимал с 1890 по 1896 гг.) о том, что «священная обязанность» медресе заключается «в истреблении всех иноверных», Миропиев делает, впрочем, уже не впервые, вывод: «…всякий последователь Мухаммеда чем более образован в мусульманском смысле, тем более фанатичен» 114.

Итак, можно, опираясь на миропиевские концепции, построить такую схему сконцентрированных в Средней Азии основных сил, целенаправленная деятельность которых представляла собой наипервейшую опасность для ассимиляторско-миссионерских акций:

По Миропиеву, суфизм (или «дервишизм») – «более важная и крупная сила среднеазиатского мусульманства» 115; он намного опаснее, нежели всевозможные медресе 116.

Ведь «…мюриды в руках ишана – более слепое орудие, чем последователи войны в руках своих наставников. В этом заключается громадная сила и громадная опасность для нас суфизма… к числу наиболее излюбленных и усердно распространяемых (ишанами) идей относятся: подъем ислама и его исповедников, недовольство существующим порядком и ниспровержение его. Вот почему они всегда производили и производят политические волнения и смуты… Во всем этом в высокой степени оригинальном, сложном и сильном явлении религиозной жизни ислама – суфизме, заключается для нас русских, сильный тормоз нашему влиянию и величайшая политическая опасность для нашего господства в крае. Суфизм со своими ишанами и мюридами никогда и ни в чем не может быть нашим союзником; он может быть только нашим врагом всегда и во всем. Не простительно и даже преступно с нашей стороны оставлять его на произвол судьбы…» 117.

Словом, и в Средней Азии – как не раз напоминает Миропиев, – и в других мусульманских регионах империи беспрестанно крепнут центробежные тенденции, и нужна какая-то совершенно иная политика, чтобы справиться с ситуацией, которую ярко обрисовал в статье «Глиняные приобретения» («Русь, 1884, № 13) Е.Л. Марков. «Теперь, – писал он по поводу ахал-текинской экспедиции, – у России выросло… неуклюжее и бездействующее брюхо, выпирающее далеко в глубь Азии, до краев полное враждебных элементов, требующее для своего питания громадной затраты ее собственных кровных сил и представляющее в случае какой-нибудь серьезной опасности не опору нам, не дружелюбную помощь, а самую злую внутреннюю болячку…»

Но что же делать, коль:

– так много мусульманских земель оказалось присоединенными к России и она ни в коей мере не желает от них отказываться;

– мусульманские общины ревностно пытались стать такими политическими единицами, которые обладают всеми характеристиками автономных государств;

– и это-то делало из них носителей тенденции разложения империи, а не составной частью ее государственной системы?

Ответ Миропиева был в общем-то примитивен и, главное, в конце XIX – начале XX вв. звучал как явный архаизм: русификация и христианизация.

Надо было поэтому отыскивать альтернативные, более релевантные духу времени, программы.

Известный общественный деятель, публицист и автор путевых очерков с энергично выраженной массовой предназначенностью, Евгений (Львович) Марков (1835–1903) уже в конце 80-х гг. прошлого века призывал к «спокойному изучению природы, истории и опыта многочисленных и крайне интересных народностей», которые он включает в столь впечатляюще звучащую категорию, как «стомиллионный народ русский» 1, который давно уже и Кавказ, например, сделал «своим, родным» 2. Несомненно, однако, что Марков имел в виду не только собственно русских, но и – прежде всего – такое понятие, как «российский народ». Поэтому нет оснований говорить о последовательно-холистической тенденции его – весьма интересных, как мы убедимся далее – программ о политике по отношению к «инородцам».

В марковских рассуждениях отсутствует свойственный миссионерской литературе антитетический динамизм, когда:

– в интенсивные смысловые взаимодействия беспрестанно вступают между собой «дурной ислам» и «благое христианство»;

– соответственно строятся различные метафорические образы постоянного противоборства Христианства и Не-Христианства;

– то явно, то неявно создается замкнутый, но целенаправленный, с откровенно конфессиональным накалом, круг понятий для описания российских реалий.

В итоге (я имею в виду методологию Маркова) менялось восприятие последних: они представали все более расчлененными, и этот новый подход к ценностно-иерархической совокупности империи обусловливал и сдвиги в сопряженных с ней семантических полях.