Татьяна Окуневская - Татьянин день

Такое в жизни бывает раз… гениальное… меня передергивает, когда это понятие употребляется всуе, но здесь это так.

А может быть, Абакумов ждет, чтобы я сошла с ума… а может быть, сыграть сумасшедшую… у Пети Алейникова глаза не просто красивые, не просто очень красивые… они с двойным видением… они здесь на земле, но видят что-то большее… там… Иисусовы… глубокие… и пил он не просто, вот все ничего, все хорошо, вдруг наткнется на что-то вопиющее, несправедливое, омерзительное, и пошло, и поехало, а потом уже запой, и Ольга моя Берггольц… так и у нее было… она познакомила меня с Анной Андреевной Ахматовой, а Анна Андреевна познакомила меня с Михаилом Михайловичем Зощенко, и между нами возникло теплое, добросердечное, а после разгрома Михаила Михайловича я не смела даже ему позвонить, потому что Борис тоже имел ко всему этому отношение… я на коленях умоляла его не ехать в Ленинград на разгромное собрание… поехал Костя.

Сколько Михмих — это я его так прозвала — рассказал мне интересного! Как гадал на картах… он же мне тогда нагадал… нагадал… что у меня после тридцати лет будет катаклизм… вспомнила, где это было, как он это сказал… тихо, мягко, как всегда, каким и сам был, и сказал именно «катаклизм», наверное, боялся меня напугать словом «катастрофа»… помнит ли он об этом… в нем есть мистическое… он видел мир не так, как все… то, что он пишет, совсем не совпадает с этим видением… он рассказал мне, как в гражданскую войну, когда он был офицером Белой армии, они заняли какой-то большой город на севере, кажется Архангельск, и кутили в офицерском собрании, Михмих сидел за карточным столом и вдруг вскочил, выпрыгнул в окно и побежал по саду, через минуту ворвались красные и всех, кто был в собрании, перестреляли…

…ты от бабушки ушел, ты от дедушки ушел, ты от смерти ушел… а вот от советской власти не смог! Его глаза были таинственными, черными… они проникали в душу… и совсем, совсем другими, чем Петины глаза… когда думаю о Пете, всегда всплывает «Континенталь»… была между нами дружба без всяких ухаживаний, а в «Континентале» была совсем не гостиничная, а теплая, домашняя атмосфера… в первый же приезд после войны в Киев я побежала к «Континенталю» — руины, обломки… немцы ли взорвали или мы сами, отступая, неизвестно зачем рванули… я боялась, снимаясь в «Пархоменко», пополнеть, а в «Континентале» вообще кормили очень хорошо, но были еще знаменитые эклеры с вкуснейшим кремом, оторваться от них было невозможно, их выпекали к двенадцати часам и, если мы не на съемке, бежали — лифта в гостинице не было — сломя ноги в буфет, чтобы еще теплыми их вкусить… они были маленькими и заглатывались целиком… и Петя! Петя!.. Он во мое спасение вставал против меня и, глотая эти самые эклеры, спокойно, как бы невзначай, говорил: «Да, сегодня этот крем изумительный, зеленоватый, он похож на гной, вынутый из умирающего сифилитика…» Все хохотали, и что бы потом Петя ни придумывал, все равно съедали свои десять эклеров, называя их «гробиками с гноем», и так пошло это и пошло по Киеву… а после очередного, как всегда нелепейшего, награждения наших творцов Петя придумал загадку, и если ее разгадывали, он покупал десять «гробиков с гноем»: «Что такое десять лауреатов в одной постели?» — а в кулаке держал записку с ответом. Ну как тут угадаешь: и Пырьев с Ладыниной, и Герасимов с Макаровой, и Александров с Орловой… а Петя что-то с ответом в кулаке мухлевал и никто никогда не угадывал, и он никогда «гробиков с гноем» не покупал, а мы просто с ума сходили, чтобы его поймать… когда я снималась в Киеве в «Горячих денечках», появился у меня поклонник и был он заместитель министра НКВД Украины, и предлагал он положить к моим ногам и партбилет, и карьеру, чтобы я вошла в его дом хозяйкой… и кроме меня был он влюблен еще в авиацию, был хорошим летчиком, и был у него свой самолет, Петя все это знал… а я привезла с собой на съемки Маму с Малюшкой и сняла им под Киевом дачу, но съемки каждый день, и мне приходилось ночью везти им продукты, а утром возвращаться прямо на съемку, и Петя придумал, чтобы этот страстный поклонник сбрасывал с самолета на бреющем полете продукты, и этот летчик с восторгом согласился, дабы доказать мне свою любовь и свою храбрость, и снижался над дачей, летел чуть не по верхушкам деревьев, а крошечная Малюшка, счастливая, ползала на животе под кустами, разыскивая эти дары… и все были счастливы, и счастливее всех Петя… через много лет, будучи уже знаменитым, Юра Тимошенко рассказал мне, как тогда в Киеве мы пригласили его, выпускника Театрального института, к нам в «Континенталь» на ужин, надеть ему было нечего, и Петя достал для него в костюмерной студии костюм и довольно красивые туфли, но почти без подошв — зияли дыры, и счастливый, влюбленный в меня, как он выразился, «по уши» Юра так и танцевал со мной, об этом Петя столько лет не обмолвился ни словом… этот ранимый Жан-Кристоф… ну почему жизнь разводит меня с прекрасными людьми и заставляет жить с неинтересными, ненужными… с чужими… с плохими… я не хочу с ними быть… кто-то мне сказал с упреком: вы придумываете людей, и поэтому у вас разочарования!.. Да, я всегда думаю, что в людях не может не быть интересного… хорошего… веришь… и вдруг оказывается, что ничего этого нет… что он подлец, предатель, провокатор, стукач, вор… это хуже любого горя — горе можно пережить… хуже смерти…

Неужели Борис выдал Марию Прокофьевну?.. Стоп… стоп… стоп… тихо… тихо… надо в сотый раз все продумать… и только факты… только поступки: вот Мария Прокофьевна пришла к нам, Бориса дома нет; вот Мария Прокофьевна знакомится с Мамой, отдает ей письмо, пьют чай; вот Мария Прокофьевна уходит и из первого же почтового отделения дает нам в лагерь условленную телеграмму; вот Мама отдает письмо Борису… если он от меня отказался, он должен его оттолкнуть… но начинается Достоевский, его влечет на место преступления, и он письмо читает… и… или отдает Келлерману, или кладет письмо в стол, где его и находит рыскающий по ящикам Келлерман и несет прямо к Абакумову… такая честь мелкому стукачу, отдать документ самому министру… или сам Борис звонит Абакумову и приносит ему письмо… стоп… стоп… я не смею себе это представить — мне станет плохо… но, не увидев в столе письма… стоп… откуда Абакумов может знать, что была женщина в зеленой кофте с мальчиком… только Мама могла сказать об этом Борису… но хоть капля совести в Борисе должна же быть… ему стыдно идти к Абакумову самому… хотя как члену партии это тоже делает ему честь; вывести врага народа на чистую воду… уф… какой черный день… в камере духота… факт остается фактом: письмо адресовано Борису; лежит на столе Абакумова; а я погибаю здесь… надо было писать это письмо?! Надо! Что бы ни говорил Георгий Маркович — надо… это был последний шанс, последняя надежда помочь всем хоть чем-то… выше уже никаких инстанций нет… верю я, что Сталин не знает ни о чем?.. нет… надеюсь… если бы арестовали не меня, а Бориса, бросила бы я его после его клятвы в Переделкино, на коленях, в луже, «я за вами на край света»?.. бросила бы из-за семьи, но никогда не отказалась бы от него, делала все возможное, чтобы тайно его поддерживать… сколько бы я прожила с Борисом еще, чтобы не разрушать семью… ради Мамы… теперь Зайчишка повзрослела и все поняла бы сама… наша жизнь была терпимой, даже с проблесками радости… даже счастья… это, наверное, потому, что все одиннадцать лет в разъездах… и я незаметно для себя втянулась в нашу семейную жизнь…