Александра Ленель-Лавастин - Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

Однако, выходя из коммунизма, Восточная Европа проявляет себя как регион, где пока еще не понимают, как удовлетвориться подходом, суть которого в том, чтобы оценивать две великие катастрофы века во взаимодействии . В самом деле, как рассматривать коммунистический период, не исследуя проблему эндогенных факторов, сделавших возможным длительный процесс развития аппарата ? Не возвращаясь к антидемократическому повороту, свершившемуся в 1947—1948 гг., но уходящему корнями и в 1930-е годы, во времена, говоря о которых нельзя не обратиться к неизбежному и крайне чувствительному вопросу ответственности политических и интеллектуальных элит? [1066] О трудностях, возникающих у историков при попытках исследования этих проблем в первые годы переходного периода, см.: Laignel-Lavastine A. Roumanie: lieux et domaines de la recherche en histoire du temps présent. Bulletin de IHTP. № 54. Décembre 1993. P. 42-54. Для нас тут имелось множество аспектов, которые нельзя было терять из виду, если мы хотели оценить операционную ценность подхода, сконцентрированного исключительно на требовании «судить коммунизм». Этот подход не только не предполагал включения в исследование тяжелых вопросов, перечисленных выше; напротив, довольно часто он предусматривал возможность их обходить.

К приведенной аргументации во Франции серьезно прислушаются по двум причинам, чреватым, на наш взгляд, недоразумениями. Первая заключается в известном патернализме по следующему поводу: «Восточноевропейские интеллектуалы по-прежнему поклоняются своим идолам, это понятно. Но стоит ли мерить их той же меркой, что и нас, баловней истории и ее правопреемников? Стоит ли предъявлять к ним те же требования, что мы предъявляем к нам самим, в том числе и в области истории или социологии интеллектуалов?» Данная позиция порой проникнута постколониальной снисходительностью, не проявляющей себя открыто, за исключением того случая, когда она сочетается с определенной недобросовестностью. Ряд западных интеллектуалов не оказали поддержки демократам-диссидентам в 1970—1980-е годы и теперь пытаются компенсировать возникшую неловкость избыточным патернализмом. Они не отдают себе отчета в том, что их позиция стимулирует воспроизводство жертвенных схем и действия по возрождению культурного национализма с катастрофическими последствиями (и все это под предлогом «Они так много страдали»). Они не понимают, что устраняют всякую возможность эволюции национализма в направлении умеренного патриотизма, одновременно увеличивая возможности провала восточноевропейских стран на международной арене — и это в момент вступления последних в Объединенную Европу.

Вторая из вышеупомянутых причин основана на возвращении к великому спору о сходстве нацизма и коммунизма [1067] Позволим себе сделать отсылку к нашему исследованию: Laignel-Lavastine А. Fascisme et communisme en Roumanie: enjeux et usages d’une comparaison. In: Rousso H. (sous la dir. de). Stalinisme et nazisme. Histoire et mémoire comparées. Bruxelles, 1999. P. 201-245. Вторая часть этой работы — «Фактор памяти в экс-коммунистической Европе» — включает исследования П. Градволя, Ф. Фризон-Роша, Е. Пачковского и Е. Франсуа, с общими выводами П. Хасснера и К. Помяна. . Наиболее идеологизированные подходы французских участников дискуссии не позволяют принять позицию, которую, впрочем, давно разделяют многие специалисты региона. Суть ее состоит в том, что и с учетом центральной роли советского фактора глубже понять феномен коммунизма в Восточной Европе можно только при одном условии: строить анализ событий межвоенных лет на более общих рассуждениях о тех имманентных составляющих данных социумов, которые обусловили высокую степень их уязвимости к воцарению тоталитарного насилия. В румынской ситуации данное направление анализа предстает абсолютно необходимым. Ведь особенностью ультранационализма, к которому обратился коммунистический режим с 1970—1980-х годов, была попытка обосновать свою легитимность в риторике о «национальной чести», при одновременной реабилитации целого ряда теоретиков румынского архаизма, чье творчество пришлось на довоенные годы. В их числе, как мы видели, был и Мирча Элиаде.

И в этом случае стремление многих интеллектуалов Запада собраться у изголовья Европы и рассматривать ее исключительно как несчастную произошло за счет сведения ее истории к более-менее мифическим мотивам. Предпочитали и всегда будут отдавать предпочтение «Похищенному Западу» Милана Кундеры, а не исследованиям настроенных критически историков или смутьянов-социологов из Восточной Европы, из тех, которые и до и после 1989 г. отказывались принять такую удобную аксиому: Центральной Европе — поэтов и мыслителей, России и Германии — судей и палачей. Одним словом, вместо того, чтобы стимулировать интеллигенцию Другой Европы к продвижению по пути Ответственности, начертанному такими личностями, как Ян Паточка, Вацлав Гавел, Адам Михник, мы отдаем все наши нежные чувства чистому и славному среднеевропейскому прошлому, а вовсе не демистифицирующим его мыслителям. Но что нам говорил как раз по этому поводу поляк Рафал Групински? Задав в 1980-е годы вопрос: «Что такое Центральная Европа?», он отвечал на него: «Это регион, населенный людьми, желания которых устремляются не столько к европейской культуре, не столько к парламентаризму и уважению прав человека, сколько к царящему в Европе обществу потребления» [1068] Grupinski R. Le centre de l’Europe en question // La Nouvelle Alternative . № 8, décembre 1987. P. 17. . Здесь скрыт целый пласт рассуждений восточноевропейцев о самих себе, а мы упрямо отказываемся их слышать. Здесь и храброе обращение чешских историков критического направления еще в конце 1970-х годов к вопросу о жестоком изгнании немцев из Судетов в 1945 г., это и «экзамен совести», на котором настаивал с 1981 г. католик и бывший член «Солидарности» Ян Юзеф Липски, — касательно роли поляков в Катастрофе. Уже у этих ученых можно найти строгие предупреждения против «культа домашних ценностей», против гибельных порывов ксенофобии, в том числе и тех, которые случались в годы коммунизма. Многие тогда подчеркивали, что новейшая история малых восточноевропейских стран — это прежде всего история их разделения, и их элиты внесли достаточный вклад в их разрушение, равно как и в провал демократического эксперимента в 1930-е годы. Венгерский социолог Дьердь Конрад замечает: «В конце концов, это мы, центральноевропейцы, развязали две мировых войны». «Наши националистические оды включены во все европейские школьные учебники», — напоминает о роли писателей чех Иржи Груса. К таким интеллектуалами и прежде, и ныне не прислушиваются — ни на берегах Дуная, ни на берегах Сены.