Александра Ленель-Лавастин - Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

Наконец, следует добавить — опять-таки применительно к вопросу о вхождении в Объединенную Европу — тот более общий контекст, в рамках которого во Франции объединились обратные воздействия книги Виктора Фариаса о Хайдеггере «Хайдеггер и нацизм», опубликованной в 1987 г., и в более общем виде, в 1990-е годы, общее раздражение от непрекращавшихся напоминаний о необходимости памяти. Франция, кроме того, обеспокоена усилением собственной культурной провинциальности — и не беспричинно. А Мирча Элиаде, Эмил Чоран и Эжен Ионеско превратились в часть ее культурного наследия.

Автор настоящей работы решил нарушить молчание и попытаться выступить вразрез со сложившимся патерналистским подходом. Благодаря этому, на наш взгляд, может выиграть более общее дело — могут возрасти шансы на успех европейского строительства. Проблема использования прошлого является здесь центральной, поскольку во многих бывших коммунистических странах Восточной Европы все еще приходится иметь дело с историографией, неспособной противостоять не столько извлеченным из архивов фактам, сколько реконструкции идентичности, отмеченной безумной погоней за изначальной невинностью. И здесь ученые должны сыграть основополагающую роль: мы явно окажем плохую услугу восточноевропейским обществам и тем их исследователям, которые сражаются на переднем крае демистификации, если будем удерживать их в рамках апологетического подхода к их собственной истории. Ионеско высказал это наилучшим образом еще в 1930-е годы: европейская культура не есть некая застывшая данность. «Для нас культура неизбежно означает иностранизацию , отдаление». Большинство его соотечественников имели другие взгляды — всем известно, чем это обернулось.

Чем это обернулось... Это в какой-то степени и составляет сюжет нашей книги. Мы произвели экскурс в прошлое на основе множества документов, в большинстве своем неизданных. Политические аспекты этого экскурса оказались суровыми и мучительными. Применительно к Мирче Элиаде и Эмилу Чорану через это все же надо было пройти, чтобы прекратить полемику и точно установить условия их участия в Железной гвардии и увлеченности европейскими фашистскими движениями. Важно было также проанализировать, насколько важное значение имели этические и политические результаты сделанного ими выбора. Потому что речь идет о глубоком, длительном, получившем философское обоснование пристрастии, абсолютно не соответствующем ранее принятой концепции «греха молодости». Последняя была обманчивым шаблоном, задуманным с целью получить отпущение грехов. В то же время пути обоих ученых в фашизме оказались менее сходны, чем это представлялось.

При том, что в идеологии Элиаде и Чорана наблюдалось много сходного (в том числе ксенофобия, антисемитизм, вера в Нового человека и в тоталитарное государство), обнаруживаются поразительные расхождения между спиритуалистским фашизмом одного и революционно-консервативными взглядами другого, в которых к тому же явно просматривались национал-большевистские интонации. Эти различия прослеживаются вплоть до того варианта юдофобии, который каждый из них воплощает. Оба они предусматривают в проекте переустройства национального сообщества если и не исключение «чужаков» и евреев, то, по крайней мере, введение дискриминационного законодательства, способного ограничить наносимый ими «вред»: Элиаде упоминает о «токсинах», Чоран — о «яде». Им обоим этнократия представляется своеобразной формой исторического реванша со стороны Народа, который вечно считается жертвой и «угнетенным». При всем том Элиаде с его горячностью скорее разделяет позиции Робера Брасссильяка, Чоран — Людвига Клагеса. Их сближает общее желание: употребить всю их известность, весь их авторитет признанных интеллектуалов для развития теоретической базы нового национализма, за наступление которого они ратуют, и наконец постараться вдохнуть в него стремление к достижению европейского размаха. «Христианская революция», исповедуемая Элиаде и воплотившаяся, по его мнению, в Легионерском движении, имела целью не только вывод Румынии из застоя; в 1937 г. ученый видел ее предназначение в том, чтобы совершить «величайшую революцию из всех, когда-либо имевших место в Европе». Как мы показали, данное убеждение Элиаде сохранял до 1945 г. — до разгрома фашистской Германии.

Выводы из нашего исследования представляются особенно удручающими в отношении историка религий. Но они тяжелы и применительно к Чорану, хотя и позволяют лучше понять, почему румынское прошлое так сильно преследовало его до последних дней его существования. Их тяжесть определяется тем обстоятельством, что мыслитель открыто выразил поддержку преступной идеологии Железной гвардии осенью 1940 г., т. е. в тот самый момент, когда эта организация находилась у власти; происходившие на его глазах погромы и репрессии стали совершенно обыденным явлением. Правда, Чоран, пребывая в оккупированной Франции и не гнушаясь писать для журнала, сотрудничавшего с немцами (еженедельный журнал «Комедия»), попытался вместе с Жаном Поланом вырвать философа Беньямина Фондане из концлагеря Дранси. Это был смелый поступок, сходный с «делом» Мориса Бланшо, спасшего в годы оккупации жену и дочь философа Эмманюэля Левинаса. Чоран никогда не выпячивал этот поступок, даже и после того, как общественности стала известна о принадлежности его в молодые годы к крайне правым. Чоран не всегда соблюдал подобную стыдливость — он не смог воспротивиться искушению, когда возникла возможность воспользоваться прежней дружбой с Паулом Челаном, чтобы отклонить малейшие упреки в антисемитизме. При этом Чоран никогда не упоминал о разрыве их отношений, последовавшем в 1967 г. по инициативе поэта. Челан покончил с собой в 1970 г. и не мог опровергнуть Чорана. Что же до методичного вранья Мирчи Элиаде Гершому Шолему в 1972 г., когда израильский ученый требовал от него правды во имя своего уважения к его честности интеллигента... Обойдемся без комментариев. Участвовал ли Ионеско, занимавший в годы оккупации пост главного секретаря по культуре в румынской миссии в Виши, в попытке спасения Фондане? На это намекал в 1980-е годы Чоран, не называя ничьих имен. Несомненно, это никогда не будет установлено; парадокс заключается в том, что, поскольку данный поступок всегда замалчивался, невозможно и оценить его по достоинству.

Исследуя жизненный путь трех наших героев, мы сталкиваемся с удивительными парадоксами. Для Ионеско — это как раз его пребывание в Виши, на службе у фашистского режима, который он ненавидел, — и это после того, как он храбро противостоял идеологии «носорогов» в 1930-е годы. Еще один парадокс — разочарование этого левого интеллигента, в первые послевоенные годы близкого к французским коммунистам, в 1946 г. опубликовавшего в одном из бухарестских журналов все, что он думал в отношении румынских офицеров и «злокачественной опухоли национализма», приговоренного заочно к 11-летнему тюремному заключению коммунистическим (или превращавшимся в таковой) режимом, в который он верил. Все это привело его в начале 60-х годов в ряды наиболее яростных интеллектуалов-антикоммунистов, выступавших на страницах «Фигаро», — он и в этот раз плыл против течения. И сколь поразителен контраст между Ионеско, скрупулезным чиновником конца 1942 — конца 1944 г., который прекрасно сознавал, что он, со своей принадлежностью к левым, — беглец (и сбежал в униформе сторожа — униформе, выданной режимом Антонеску), — и недисциплинированностью Чорана, которого командировал в Виши преемник «Капитана» Кодряну Хоря Сима и которого очень быстро, всего через три месяца, выгнали из посольства? Что сказать, наконец, о потрясающей иронии биографии Элиаде, которого в 1940 г. так сильно опасался в Лондоне Форейн Оффис, которому в течение всей войны, не хватало достаточно сильных слов, чтобы клеймить глупость англосаксов, который ни за что на свете не соглашался присутствовать при том «райском хаосе», который должен был воцариться, проиграй Гитлер войну, — и который тем не менее всего лишь 10 лет спустя был принят с распростертыми объятиями в США, где он провел наиболее блестящие свои годы как ученый? А Чоран, этот страстный поклонник национал-социализма, в 1930-е годы столь сильно презиравший «французское чувство существования», разделявший идею Шпенглера о полной невозможности взаимопроникновения культур, которого всего через несколько лет считали величайшим французским стилистом? Отметим, впрочем, что он был пропитан немецкой культурой, в том числе и политическим романтизмом, проявившимся в его творчестве после 1945 г., и это обстоятельство, несомненно, воздействовало на прием, оказанный его произведениям во Франции.