Роджер Осборн - ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира

К концу XVI века широкая циркуляция античных сочинений по медицине, космологии, геометрии, архитектуре и механике, оставшихся в наследство от Архимеда, Герона Александрийского, Евклида, Витрувия, Ишпократа, Галена и других, постепенно формировала сообщество исследова- телей–энтузиастов, рассеянных по всему континенту. В университетах, где богословы и правоведы продолжали работать в рамках аристотельско–католической доктрины, факультеты математики и медицины охватило поветрие новых методов. Около 1590 года Галилео Галилей (1564–1642), в то время профессор математики в Пизанском университете, поднялся на Пизанскую башню, чтобы бросить вниз несколько предметов различного веса и обнаружить, что, вопреки аристотелевскому учению, все они достигали земли приблизительно за одно и то же время. Он не считал своим противником ни католическую церковь, ни Аристотеля (который, по убеждению Галилея, признал бы ошибку с радостью), — прежде всего он спорил с теми, кто отказывался смотреть на мир собственными глазами: «Аристотель говорит, что “железный шар весом в одну сотню фунтов, падающий с высоты ста локтей, достигает земли ранее, чем шар весом в один фунт пролетит расстояние в один локоть”. Я говорю, что они упадут одновременно. Ты, проделав такой опыт, находишь, что больший шар обгоняет меньший на два пальца… но ведь ты точно не спрячешь за этими двумя пальцами девяносто девять локтей Аристотеля и не сможешь упомянуть о моей малой ошибке, в то же время обойдя молчанием его весьма крупную» («Диалог о двух главнейших системах мира», 1638).

К моменту эксперимента Галилея Аристотеля не было в живых уже 19 столетий. За все это время никто, насколько известно, не задумался провести эксперимент, чтобы проверить его утверждения. Но к концу XVI века, когда Галилей начал ставить свои опыты, авторитет Аристотеля, по–прежнему непререкаемый, уже подвергся сомнениям.

Аристотель утверждал, что есть два вида знания о природном мире, которые он называл «техне» и «эпистеме». Техне — обыденное знание, которые мы получаем благодаря разнообразному практическому опыту. К примеру, земледельцы могут видеть, что злаки лучше растут на песчаной почве, а бобы — на глинистой. Нет необходимости понимать все детали физиологии растений, чтобы пользоваться техне—в виде устно передаваемого корпуса знаний оно существовует во всех исторических обществах. Однако от техне не будет толку, если мы хотим узнать, почему злаки растут лучше на песчаной почве, или почему солнце встает каждый день, или почему из туч льется дождь, — для этого нужно эпистеме. которое рождается в результате применения разума. Аристотель высказал предположение, что у всего сущего есть причина и что применение разума способно открыть причины всякого движения и изменения. Техне предназначалось для земледельцев, эпистеме — для ученых. Техне являлось знанием постоянно присутствующих природных закономерностей, эпистеме подразумевало обнаружение причин.

В греко–римском мире заниматься техне считалось ниже достоинства ученых мужей — их интересовало эпистеме. В Италии и других частях Европы XVI века положение стало меняться. Все чаще физики, инженеры и врачи —Альберти, Бальяни, Кастелли, Фабрициус, Гильберт, Парацельс, Сервет, Стевин, Везалий и другие — объединяли в своей работе теорию и практику В университетах возникали новые факультеты математики и медицины, однако большинство новаторски мыслящих ученых и теоретиков не входили в эту систему —часто их призванием были практические занятия, такие как архитектура, инженерная служба или врачевание. Техне постепенно превращалось в нечто вполне достойное благодаря именно этим людям, наблюдавшим за природными явлениями не только с интеллектуальной, но и с практической точки зрения. Вопреки романтическому образу одинокого гения, Галилей не работал в полной изоляции. В то же время он понимал, что аристотелевский поиск причин сковывает изучение природного мира и что вместо причин исследователи должны высматривать в природе закономерности или законы — другими словами, соединить эпистеме и техне. Это звучит несколько заумно, но практические выводы из такого разворота внимания были самими приземленными: если ты хотел знать, почему нечто происходит именно так, как происходит, вместо того, чтобы читать об этом у Аристотеля, ты шел и убеждался собственными глазами.

Увлеченный поведением падающих камней, Галилей был не меньше озадачен качающимися люстрами Пизанского собора. которым, казалось, требовалось одно и то же время, чтобы описать дугу, — независимо от того, на какое расстояние их отводили от центра. Он также продолжал бросать камни и убедился, что Аристотель ошибался, считая, что время падения пропорционально весу тела. Галилей понял, что это имеет какое‑то отношение к растущей скорости падающих тел. поэтому он начал скатывать шары по наклонной плоскости и подсчитал, что те ускоряются одинаково, вне зависимости от размеров. Находки были любопытны сами по себе, но что они означали? Для профессоров–знатоков Аристотеля в университетах — ничего. Ибо может ли столь бессмысленное занятие, как бросание предметов с башни, сравниться с интеллектуальной доблестью распутывания глубочайших тайн, оставленных великими учителями, которое достигается годами кропотливого, смиренного труда за книгами? Но что это значило для самого Галилея? Он не скрывал, что поиск аристотелевских причин не входит в его намерения: «Настоящее не кажется мне временем, благоприятствующим началу разыскания причины ускорения природных движений, относительно которой разные философы придерживаются различных мнений… От удостоверения или разрешения этих измышлений, и других им подобных, мало толку».

Другими словами, получается, что Галилей не занимал себя высматриванием искомого — он попросту смотрел. На первый взгляд безрассудный и иррациональный, галилеевский подход нес в себе огромную свободу. Отныне испытатели могли свободно экспериментировать и бесконечно рассуждать о природном мире, не заботясь о поиске лежащих в его основе причин. Это было возрождение духа Гераклита или Парменида, который, к примеру, высказал идею, что пространство повсюду обладает одними и теми же геометрическими свойствами. Его идея не была доказуема, однако она позволила математикам предположить, что геометрические отношения, известные из собственного опьгга, в действительности являлись универсальными теоремами, применимыми ко всякому месту и во всякое время. Следовательно, любой безобидный и локальный, казалось бы, эксперимент, проведенный в Пизе или Флоренции, в Эфесе или Александрии, мог обладать вселенским значением.