Роджер Осборн - ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира

Гражданам стран Запада удалось найти и иные способы создать противовес логике свободного рынка. В 1973 году одна из главных улиц Копенгагена была перекрыта для проезда в связи с проведением крупного культурного мероприятия; первоначальное недовольство владельцев расположенных на ней магазинов, кафе и баров сменилось воодушевлением, когда ониувидели, что бизнес немедленно пошел в гору. Перекрытие сделали постоянным, и другие малые и большие города, старые центры которых задыхались от заметно выросшего количества автотранспорта, последовали примеру датской столицы. Превращенный в пешеходную зону городской центр против обыкновения оказался приятным и комфортным местом, в котором люди заново открывали для себя радость неторопливого общения, случайных встреч и неожиданных удовольствий. Западный город взглянул на себя новыми глазами.

Тем, кто держал глаза открытыми, становилось ясно, что люди прежде всего ценят в городе сохранение преемственности с прошлым, возможность ощутить себя частицей истории. Для них город является не просто местом обитания, а физическим воплощением социального уклада, слой за слоем создававшегося многими поколениями их предков, они связаны с ним сложным переплетением личных воспоминаний. гордости и чувства принадлежности к конкретному месту В тысячах городов коллективная жизнь за XX столетие пришла в упадок и приобрела множественные уродливые черты, а публичные пространства, самый драгоценный элемент урбанистического пейзажа, оказались заброшенными. На этом фоне сочетание реформ в публичной сфере с возрождением культурной активности оказалось на редкость удачным средством добиться экономического и социального подъема и улучшить жизнь горожан вообще.

Балтимор, Глазго, Милуоки, Барселона, Марсель, Манчестер и сотни других городов, казалось, безнадежно застрявших в порочном круге небрежения и депопуляции, сумели переменить свою судьбу, вновь превратиться в места, где хочется поселиться. Возрождение западного города могло состояться только тогда, когда его обитателям были переданы (точнее, возвращены) права распоряжаться собственными делами, а это в свою очередь подразумевало добровольное отступление централизованного государства — процесс, которому в Европе немало поспособствовало образование Европейского союза. Десятилетиями провинциальные города большинства стран континента вынужденно мирились с отсутствием внимания к своим нуждам со стороны национальных правительств, однако в 1990–х годах они перестали выпрашивать подачки у Лондона, Парижа или Мадрида, обращаясь напрямую в Брюссель. Явственным отголоском средневекового, до- национального прошлого Европы стала постепенная, совершающаяся исподволь трансформация континента государств–наций в континент автономных городов и регионов. Центральные правительства заодно со столичными газетами могли сколько угодно обрушиваться на эту тенденцию — для жителей Каталонии, Ньюкасла. Марселя или Калабрии власть государственной бюрократии имела мало преимуществ перед солидной региональной или городской автономией, пользующейся всеми возможностями общеевропейской инфраструктуры. Движение в защиту окружающей среды, пропаганда продукции местного сельского хозяйства, забота о сохранении архитектурного облика, традиций и языка имеют один и тот же стимул — желание отстоять разнообразие от посягательств стандартизации, воссоздать самобытность каждого уголка Земли. Это сдвиг приоритетов не в последнюю очередь диктуется экономическим интересом. Руководители западных государств неустанно рассказывают о пользе глобализации, однако граждане этих государств видят в ней только угрозу своему благосостоянию и своему укладу жизни. Скептическое отношение к прогрессу, о котором говорилось в Прологе, происходит из глубокого страха людей перед будущим, с которым, кажется, им все труднее и труднее совладать. Впервые за несколько поколений будущее представляется чреватым чем‑то худшим, нежели прошлое.

Некоторые тенденции, проявившиеся за последнее десятилетие в западной культуре, свидетельствуют о ее небезраз- личии к обострившемуся противостоянию глобальной стандартизации и локальной самобытности. По мере того как культура, живущая по законам централизованного серийного производства, все явственнее начинает приедаться, а Америка утрачивает позиции верховного арбитра, культурная продукция и деятельность, несущая в себе уникальные черты места происхождения, медленно, но верно растет в цене. Ценность произведения искусства диктуется теперь именно невозможностью его механического и стандартизированного производства. В такой ситуации новую роль начинает играть сам творец. Ему больше не нужно работать и существовать обособленно, чутко реагируя лишь на запросы и стремления своего одинокого сознания. Поводом для творческого усилия теперь может быть и специальный заказ, и конкретное пространство, художники могут работать совместно, целенаправленно погружать себя в традиции той или иной местности. Эти возможности уже активно использовались в создании монументальных скульптур, инсталляций, перфомансов, однако есть все основания полагать, что им найдется применение и в таком роде искусства, как кино, где новейшие технологии уже позволяют выпускать фильмы с относительно минимальными затратами.

Развитие технологий, как и раньше, застает галерейное и книжное искусство плетущимся в хвосте популярной культуры. Многолетнее социальное и экономическое унижение чернокожего населения США наконец ясно высветило давнюю истину» заключающуюся в том, что именно афроамериканскому сообществу Запад обязан большинством культурных новаций своей новейшей истории. После десятилетий, отданных приспособлению черной музыки, танцев, речи ко вкусам и представлениям белой аудитории, сегодня неадаптированная музыка черной урбанистической Америки сделалась звуковым сопровождением жизни всей западной молодежи. И опять же, пока образованные граждане Запада исправно посещают галереи современного искусства, где послушно знакомятся с произведениями актуальных видеохудожников, из- под рук чернокожих американских режиссеров выходят образцы ошеломляюще новаторского синтеза звука и изображения. Только они называются музыкальными видеоклипами (посмотрите, к примеру, сопровождение Хайпа Уильямса к композиции «Не выношу, когда идет дождь») и транслируются для миллионов телезрителей.

Кое‑что указывает на то, что философы, наперекор давней традиции использовать абстрактный анализ для поиска универсальных законов, всерьез заинтересовались возможностью увидеть границы собственной дисциплины. Людвиг Витгенштейн, оставивший преподавание в годы Второй мировой, чтобы поступить санитаром в больницу, не мог смириться с фундаментальной верой коллег в способность философии добыть некое знание о мире, недоступное остальному человечеству. Задачей философии, говорил Витгенштейн, является не решение, а распутывание философских проблем. По утверждению британского философа Бернарда Уильямса, мысленные эксперименты, которые лежат в основании значительной части моральной философии (например, призванные дать ответ на вопрос, правильно ли убить одного человека, чтобы спасти десять), бесполезны, ибо полностью выводят за скобки жизненный опыт и сложнейшие нюансы текущей ситуации, которые участвуют в каждом нашем процессе совершения морального выбора. Эти двое и немалое число их коллег возвращают нас к началу западной мысли (описанному в главе 3), чтобы усомниться в его фундаментальной предпосылке.