Вячеслав Боярский - Партизанство

Из отчета «О Чечне»:

«В самом деле вред, нанесенный неприятелю, очень велик. До 20 тысяч жителей, ранее промышлявших грабежами и разбоями, переселились под выстрелы укреплений наших. Кругом Назрани, Ачхоя, крепостей Грозной и Воздвиженской образовались значительные аулы. Наши же потери за последние три зимы составили всего 111 человек убитыми и 818 ранеными».

Такая же тактика сохранится и в последующие годы. Отказ от одиночных карательных походов, уход от крупных боевых столкновений, движение войск только по заранее расчищенным и тщательно охраняемым дорогам, и потом – много огня. Это был чисто ермоловский подход – медленное, поступательное покорение края с минимальными потерями для себя и максимальным уроном для местного населения.

Когда на Лезгинской линии горцам перекрыли выходы в Закавказье, они направили свои военные действия в районы Восточного Дагестана. Вскоре и эти пути были преграждены русскими. Мюриды возвращались из набегов не с добычей, а с телами своих убитых товарищей. Доходы казны и узденской верхушки резко сокращались. Горцы принялись грабить друг друга, в результате чего участились усобицы. В знатной среде шире распространились доносы и насилие, как способы сведения счетов. Появились симптомы анархии. Потерю традиционных источников материальных ценностей наибы старались восполнить усилением злоупотреблений. Разбирая междоусобные тяжбы, они, зачастую по несправедливым наветам, наказывали одну из сторон конфискацией имущества или штрафом, которые не передавались в казну, как полагалось, а присваивались наибами. Даже при наличии у Шамиля желания их уличить сделать это было бы непросто: ревизоры, посылавшиеся для проверки деятельности наибов, попадали к ним на содержание.

Алчный азарт вытеснял «идеалы» священной войны. Интересная аналогия: во время нынешней чеченской войны с рядовыми исполнителями полевые командиры бандформирований расплачиваются фальшивыми долларами.

Власть Шамиля переставала быть надежной гарантией сохранения экономического положения знати, не говоря уже об улучшении его. Более того, сама эта власть все чаще присваивала чужую собственность по мере того, как росло число опальных представителей «верхов» общества. Происходило ограбление грабителей. Так, после ссоры с Хаджи-Муратом Шамиль сначала потребовал от него 2500 рублей, дорогую шубу и стамбульское ружье, добытые во время набега на Табасарань в 1851 г., а затем, после разжалования наиба, – всего его состояния. Беспокойство охватывало не только тех мелких и средних феодалов, у кого наибы или другие крупные социальные фигуры могли отнять и отнимали собственность, но и тех, в чьи руки эта собственность переходила.

Социально-политическая неустойчивость заставляла знать идти на союз с русской военной администрацией, становившейся для нее более прочным, чем Шамиль, залогом сохранения собственности и общественных привилегий. К побудительным мотивам подчас примешивались личные обиды на имама, нежелание смириться с его превосходством и незаурядностью, досада от поражения в политическом соперничестве с ним. Наибы один за другим вступали в переговоры с русскими и затем, на выгодных для себя условиях, переходили к ним.

Как уже отмечалось, одним из первых его покинул Хаджи-Мурат, повернув оружие против своего бывшего владыки. Это событие имело ощутимые военные и экономические последствия. В лице Хаджи-Мурата имамат в целом и Авария в частности потеряли блестящего предводителя набегов, за которым горцы шли с готовностью, зная, что им обеспечена богатая добыча. С его отстранением от должности народ стал беднеть, терять охоту воевать с русскими.

Позже примеру Хаджи-Мурата последовали другие наибы. В русский лагерь вереницей потянулись ближайшие соратники Шамиля, которым он доверял. Советники имама тоже склоняли его к миру с русскими, уверяя, что они за это «назначат Шамилю и его начальникам великие награды».

Из показаний Хаджи-Мурата:

«Военные силы Шамиля состоят приблизительно из 30 тысяч войска при 30 наибах. Наиб имеет своих пятисотенных, сотенных и десятников, на обязанности которых лежит исправность оружия в войске; они же должны выводить людей по тревоге или в набеги. За какую-либо вину, а также за неимение пороха провинившегося сажают в яму или налагают на него денежный штраф. По выбору народа и самого Шамиля назначается к наибу мулла, которому вверена судебная часть наибства; смертная казнь предоставлена исключительно одному Шамилю. Доход Шамиля состоит в пятой части добычи и, сверх того, в отдельных подарках, подносимых наибами или просителями. Деньги его хранятся в двух аулах – Карате и Ведено. В последнем месте он имеет до 150 тысяч рублей золотом и серебром. Оружия и драгоценных вещей у него большое количество. Беглых солдат, в прислугах находящихся у горцев, очень много, преимущественно мастеровых, на обязанности которых лежит делание артиллерийских лафетов и ящиков. По наряду они ходят в поход с орудиями. Весь порох выделывается в Ведено мастером турецкоподданным Джафаром. Уже более 8 лет живет он в горах; им устроены 12 машин, которыми выделывают порох. В том же селении живут два беглых офицера, которые обучают солдат и смотрят за порядком».

В военном плане эти показания не имели цены. Никакая разведка не могла заполучить эту информацию с такой легкостью.

Через несколько месяцев, весной 1852 г., Хаджи-Мурата убили при попытке к бегству. Бытовало несколько версий случившегося. По объяснению некоторых военных, приспешник Шамиля изначально явился к ним со шпионскими целями, а когда пришла пора бежать, то не рассчитал силы и был настигнут погоней. По версии горцев, русские специально инспирировали этот побег, чтобы иметь повод пристрелить исчерпавшего себя доносчика.

Граф Толстой, служивший в ту пору артиллерийским поручиком в Закавказье, придерживался третьей версии. В его повести много говорится о душевных метаниях Хаджи-Мурата, о его желании вновь обрести бесшабашную свободу, о тоске по родным, оставшимся под властью Шамиля.

О контрпартизанской тактике того времени свидетельствуют воспоминания кавказского офицера Михаила Венюкова:

«Отряд двинулся в горы по едва проложенным лесным тропинкам, чтобы жечь аулы. Это была самая видная, самая «поэтическая» часть Кавказской войны. Мы старались подойти к аулу, по возможности, внезапно и тотчас зажечь его. Жителям представлялось спасаться, как они знали. Сколько раз, входя в какую-нибудь только что оставленную саклю, видал я горячее еще кушанье на столе недоеденным, женскую работу с воткнутою в нее иголкою, игрушки какого-нибудь ребенка, брошенные на полу. Думаю, что в три дня похода мы сожгли аулов семьдесят. Для солдат это была потеха, особенно любопытная в том отношении, что, неохотно забирая пленных, если таковые и попадались, они со страстным увлечением ловили баранов, рогатый скот и даже кур...»