Розалин Майлз - Я, Елизавета

Я знала: мне следует венчаться на царство с такой пышностью, чтобы никто не усомнился в законности моих прав. Уже и так католики, и попы, и миряне, беспокоились и злились – тревожились за свою власть и пугались возвращения наших изгнанников, таких, как Эшли, муж Кэт, или мои кузены Ноллис и Кэри, тех, кто при Марии бежали от гонений в мирную Швейцарию.

– Вот, волки сбегаются назад из Женевы, этой выгребной ямы протестантизма! – ярились они со своих кафедр.

В Рождество Господа нашего Иисуса Христа громогласный епископ посмел по римскому обряду поднять Святые Дары передо мною, своей королевой!

– Прекратите комедию! – рявкнула я на него.

Однако он не унялся. И я знала, что многие – кто шепотом, кто в открытую – говорят, мол, я не та королева, потому что прижита вне брака, а значит, престол должен перейти по линии старшей сестры отца к шотландской королеве, моей католической кузине Марии.

Поэтому я решила закатить такую коронацию, чтобы поразить своим могуществом даже врагов. «Предоставьте это мне, мадам, – уговаривал Робин, – и я, ваш церемониймейстер, явлю вас народу, как ни ему, ни вам даже не снилось. Только доверьтесь мне!»

И я согласилась.

Он хотел, чтобы все было самым лучшим образом, я же – чтобы все прошло как можно скорее, и наши люди сбивались с ног в попытке угодить нам обоим.

– Ваша милость, парча из Антверпена, пурпур из Браганцы, шелк цвета слоновой кости из Китая…

– Мадам, честью ручаюсь, это паутинка, бабочкины крыльца, трепетание мотылька, дыхание ангела!

Бог весть как им это удалось, но к середине января у Парри и Кэт были готовы четыре церемониальных платья. Дату назвал ученый астролог (его нашел Робин): он составил мой гороскоп и пообещал мне долгую жизнь под знаком восходящей – всегда восходящей Девы.

В назначенное утро Дева встала после бессонной ночи, но в том состоянии, когда усталость пропадает и чувствуешь себя бесплотной.

– Нет, не надо ничего взбадривающего, Кэт, ни вина, ни пива, мне ничего не надо!

Взглянув в мои сияющие глаза, Кэт оставила меня питаться воздухом и восторгами.

И впрямь, я словно плыла из Тауэра в Вестминстер, сперва во дворец, потом в старое аббатство, где венчались на царство и похоронены мои отец и дед. Через Истчип, мимо собора Святого Павла, вниз по Ладгейт-хилл, вверх по Флит-стрит, по набережной вдоль Темзы меня несло по сплошной паутине, сотканной из криков толпы, пения хоров, колокольного трезвона, пушечной пальбы, грохочущей, как при конце света.

– Вы должны показаться народу, миледи! – объявил Робин.

И я показалась – парящая над толпой в платье из золота и серебра, в паланкине, обитом белым атласом, на восьми подушках белого атласа, расшитых золотом.

Золотом? Мы купались в золоте, мы ехали в золоте и по золоту. Я восседала на раззолоченных носилках, под златотканым балдахином, который поддерживали четыре лорда; даже мулы, которые несли паланкин, были обвешаны золотом – золотые уздечки, золотые попоны, золотая сбруя. За мной ехал Робин, тоже в золоте, на черном скакуне, чтоб оттенить безупречную масть моей молочно-белой кобылы, которую он вел за золотые поводья на случай, если в ней возникнет надобность.

Впереди ехала верхом многочисленная свита: придворные, судьи, духовенство и чиновники.

Рядом со мной восседал на коне лорд-мэр с золотым скипетром, по другую руку от него – герольдмейстер Ордена Подвязки с золотой державой. Сзади шел лорд Пембрук с поднятым мечом государства: на тяжелых, позолоченных зимним солнцем ножнах сверкали бесчисленные жемчужины. Возле носилок маршировали парламентские приставы, рядом – королевские пенсионеры, рядом – лейб-гвардия в новых алых бархатных камзолах с золотыми и серебрянными блестками, позади – сорок моих дам, разодетых в парчу и багрянец, ибо мы перевернули всю Англию, да что Англию, весь мир в поисках всего самого лучшего!

И наконец, народ… О, мой народ, никогда я его так не любила! Тысячами, десятками тысяч, с осунувшимися от холода синими лицами, люди выстаивали под утренним снегом, в дорожном месиве, чтобы приветствовать мой кортеж.

– Взгляните на ее милость! – рыдала женщина. – Взгляните на ее благословенный лик!

– Долгой жизни и радости! Всех благ королеве Елизавете!

– Спасибо! – кричала я в ответ. – Вот увидите, я буду вам хорошей королевой и госпожой!

На колени мне летели букеты и бутоньерки из сухих бессмертников, вереска и тимьяна. Престарелая дама бросила пучок розмарина. Розмарин – это для памятливости: как навязчиво этот запах воскрешает прошлое! Бери, дружок, и помни! Я оглянулась на Робина и по его глазам поняла: он тоже вспомнил.

– Господь да благословит Ваше Величество!

– Храни вас всех Господь, – отвечала я, – и спасибо от всего сердца!

– Благодарение Богу, что вы есть, госпожа!

Молитвы и благословения, приветствия и пожелания счастья сыпались золотым дождем.

И золото, кстати, тоже – у Чипсайд-кросс лорд-мэр Лондона вручил мне алый атласный кошель с тысячей марок золотом. Однако лучший подарок – тот, что не купишь ни за какие деньги, – слабый выкрик одного дряхлого старика:

– Я вспоминаю старого короля Гарри Восьмого! Теперь Англия снова заживет весело!

И пантомимы, сценки на каждом углу – милое и наивное выражение преданности и гордости! У Малого канала – живая картина: старец с косой и в саване, рядом – хорошенькая девица.

– Эй! Остановите паланкин! – крикнула я. – Что это значит?

– Она, с разрешения Вашего Величества, изображает Истину, дочь старика-Времени, – последовал ответ.

– Времени! – Я весело рассмеялась и помахала старику. – Воистину время привело меня сюда!

Во дворце я сменила золотое и серебряное платье на королевское алое – как сердцевина розы, как любовь, как кровь. Вырезанное под самое горло, с маленьким плоеным воротником из снежно-белой камки, оно было обещанием целомудренной скромности, этакой неосыпавшейся розой, и в нем я по пунцовому ковру двинулась к аббатству.

И тут, в решающий момент, силы мне изменили. Я дрожала как осиновый лист. От приторно-сладкой волны ладана у входа меня чуть не стошнило. Я тряслась, не в силах ступить и шагу, все мои члены охватил девственный трепет.

– Мужайтесь, Ваше Величество! – раздался хриплый шепот у самого уха.

Графы Шрусбери и Пембрук поддерживали меня под руки, их супруги несли мой шлейф.

И все же я вздрогнула, вступая в аббатство, когда холодная сводчатая огромность взорвалась светом и шумом, озаренная тысячей тысяч свечей, наполненная громогласными выкриками тысячи тысяч глоток.

Однако в алтаре мы остались одни – я, старик епископ… и Бог…

Да, Он был здесь, в какое-то бессмертное мгновение я ощутила Его близость!