А. Крамер - Раскол русской Церкви в середине XVII в.

Здесь будет кстати вспомнить, что именно при Алексее Михайловиче в богослужебные книги было внесено новшество: царя в них стали именовать святым. Этим возмущался Аввакум: "Ныне у них все накось и поперег; жива человека в лице святым называй…В Помянник напечатано сице: помолимся о державном святом государе царе". <���…> Действительно, со второй половины XVII в. становятся вполне обычными сакральные эпитеты по отношению к царю. <���…> Со второй половины XVII в. цари начинают причащаться в алтаре — куда они вводятся царскими дверями — по чину священнослужителей (то есть отдельно телу и крови Христовой), как это делали в свое время и византийские императоры. <���…И> это отвечает общей тенденции к византинизации, характерной для второй половины XVII в. <���…> В целом порядок причащения Алексея Михайловича соответствует византийской практике причащения императора <;…> Нет никакого сомнения в том, что Алексей Михайлович непосредственно ориентировался в данном случае на византийский ритуал; <���…Так,> "4 апреля 1667 г. <���…> великий государь причащался <���…> во олтаре, по прежнему обычаю" — под "прежним обычаем" имеется в виду не что иное, как византийская традиция. <���…> Новый порядок причащения царя, несомненно, определился после разрыва с Никоном, когда последний оставил патриарший престол. <���…> Мы едва ли ошибемся, предположив, что Алексей Михайлович основывался на информации, полученной от Паисия Лигарида, который имел вообще очень большое влияние на царя; Паисий появился в Москве в 1662 г. <���…> Показательно в этой связи, что вопрос о причащении царя в алтаре является предметом полемики Никона с Паисием Лигаридом в 1664 г.; так, возражая Паисию, Никон писал: "А еже ты глаголеш, для того царь ходил во олтарь, что помазан от Бога, и то ты солгал." <���…> Итак, первым из русских государей начинает причащаться в алтаре и по чину священнослужителей Алексей Михайлович» [88, с. 335–336, 232,235,242]. Добавлю, что именование царя святым — тоже византинизация.

С обычной своей ясностью и прямотой, не удерживаемый скромностью, так как говорил не о себе, но, скорее, наоборот, торжественно (как соответствовало исключительной торжественности момента) возвеличивая своего Государя и друга и его цели и задачи, которые были и его собственными целями и задачами, выразил идею всеправославной монархии, обращаясь к царю, сам Никон — его ближайший помощник в этом великом замысле. При своем поставлении в патриархи в 1652 г. он сказал, что он просит Бога, да распрострет Он московскую державу «от моря и до моря, и от рек до конца вселенныя, и расточенная во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино и на первообразное и радостное возведет, во еже быти ти на вселеннеи царю и самодержцу христианскому <���…>»; цит. по [2, с.123]. Макария патр. Антиохийского царь просил «молиться за него Богу, как Василий Великий молился за Ефрема Сирина, и тот стал понимать по гречески; чтобы и царю также уразуметь этот язык» [2, с.124]. В 1666 г. он просил прислать ему с Афона «Судебник да Чиновник всему царскому чину прежних благочестивых греческих царей», вероятно, желая изучить византийские ритуалы и впоследствии, в ходе выполнения своих далеко идущих планов, их использовать.

Павел Алеппский сообщил в своих мемуарах, что царь Алексей Михайлович, отпуская домой патр. Макария Антиохийского, вздохнул и сказал, обращаясь к окружавшим его боярам: «молю Бога, прежде, чем умру, видеть его <���то есть Макария> в числе четырех патриархов служащим во св. Софии <���Константинопольской> и нашего патриарха пятым с ними. И все присутствующие ответили: да услышит Господь». В тех же мемуарах читаем, что царь, христосуясь в первый день св. Пасхи с депутацией греческих купцов, сказал им: «желаете ли, чтобы я освободил вас от неволи? — Они поклонились и отвечали: как нам не хотеть этого? И выразили ему подобающее благопожелание. Царь продолжал: когда вернетесь в свою страну, просите своих архиереев, священников и монахов молиться за меня и просить Бога; по их молитвам мой меч может рассечь выю моих врагов. Потом, проливая обильные слезы, он сказал вельможам своего царства: мое сердце сокрушается о порабощении этих бедных людей, которые пребывают во власти врагов веры. Бог <���…> взыщет с меня за них в день Суда, ибо имея возможность освободить их, я пренебрегаю этим. И прибавил: не знаю, сколько еще времени будет продолжаться это мучительное положение дел? Со времен дедов и отцов к нам не перестают приходить патриархи, архиереи, монахи и бедняки, стеная от обид, злобы и притеснений своих поработителей. Посему <���…> я принял на себя обязательство принести, если Богу будет угодно, в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления. Они отвечали ему: да даст тебе Господь по желанию сердца твоего»; цит. по [2, с. 123].

Отмечу в, вероятно, тщательно продуманных царем и точно записанных Павлом речах слова: мои враги, враги веры, неволя, обиды, злоба, притеснения, поработители; слова: турки, султан, мусульмане — не звучали. Доброжелательные уши понимали, конечно, кто это — мои враги, враги веры, поработители; в то же время официального повода для недовольства эти вполне дипломатически выдержанные речи царя турецким властям не давали. Обладатели доброжелательных ушей, собираясь вскоре вернуться (с полными телегами русского меха) под власть поработителей и врагов веры (хотя и могли остаться в Москве, вдали от «неволи, злобы, поработителей и притеснений»), отвечали царю столь же (и даже еще более) дипломатично, вообще не выражая своего отношения к содержанию царских речей. Некоторые из них могли и, вероятно, предполагали пересказать царские и своих коллег слова поработителям и врагам веры — турецким властям; царь и его слушатели явно это знали и учитывали, чем и объясняется «политкорректность» его и их речей. Смысл же их был предельно прост и всем ясен: готовилась война против Турецкой Империи.

Таким образом, царь Алексей Михайлович не делал секрета (по крайней мере, от православных — греков, славян, и т. д.) из своих далеко идущих планов, да и не мог сделать; столь обширные замыслы монархов вообще невозможно, даже при больших усилиях, удержать втайне. Эти же замыслы скрывались столь слабо, что не удержались втайне даже и от тех, от кого их следовало бы удержать в тайне — от западных наблюдателей; так, первый французский посол в России, делая комплимент (конечно, не необдуманный и не пустой) царю Михаилу Федоровичу, называл его «начальником над восточной страною и над греческой верою»; цит. по [31, с. 159]. Греческие иерархи, посещавшие Москву, разумеется, узнавали о царских планах в числе первых, и отношение их к этим планам было сложным: