Ю Мартов - Письма и документы (1917-1922)

Чернов во всем этом деле сыграл самую жалкую и шутовскую роль. И здесь мне, и в Париже Самуилу Давыдовичу он клялся, что ему затея Авксентьева и Ко. не по душе, а мне даже говорил, что он ею воспользуется, чтобы выкинуть из партии всех этих, в течение двух лет игнорирующих решения партийных инстанций, господ, которых он сам же характеризовал как просто либералов, давно переставших быть социалистами. Это не помешало ему пассивно присутствовать при всей этой комедии.

На днях, вероятно, у Вас будет Ольберг. То, что он рассказывает о Грузии, весьма неутешительно даже после того, что я уже знал. Самый неприятный вывод, который напрашивается из его разговоров, -- это что в основе грузинской демократии лежит та же некультурность и социальная азиатчина, которая в Великороссии лежит в основе большевистской диктатуры. Там и здесь -- патриархальная опека народа "спевшейся" кучкой, с той разницей, конечно, что грузинские опекуны, пропитанные чувством национальной солидарности со всеми Stammgenossen400 и стоящие ближе к народу, а главное, не ставящие себе "противоестественных" задач строить социализм на базе недозрелых отношений, лишены черт аракчеевского утопизма, а потому и аракчеевской жестокости401. И тем не менее они правят по-помпадурски и демократического воспитания, по-видимому, народу не дают. Это не говорит против демократии, потому что и в швейцарских кантонах, и в американских штатах народ приобрел демократическое воспитание постепенно -- в борьбе с разными кланами, используя демократические формы; то же, конечно, будет и там, поскольку народ в борьбе с помпадурством сумеет овладеть аппаратом демократического государства. Но, во-первых, это говорит много против социал-демократии, которая явно не поставила себе задачей взять в свои руки дело этого демократического воспитания масс, так чтобы оно развилось не против нее (а следовательно, и не в процессе оппозиции социализму), а в союзе с нею. А во-вторых, когда под боком сидит Ленин и в воздухе разлиты миазмы большевизма, рискованно делать эксперимент, предоставляя массам самим долгим путем выучиваться тому, как суживать патриархальную диктатуру. И нет никакой уверенности в том, что массы, недовольные этой диктатурой, идущей под флагом демократии, и там тоже не ударятся в "советизм".

По рассказам Ольберга, к которым я, ввиду его желчного характера, отношусь осторожно, вытекает, что отношение Жордания и других к Каутскому самое своекорыстное и, по-моему, просто неприличное, несмотря на все восточное гостеприимство. Впрочем, об этом он сам Вам расскажет. Сейчас мы поглощены выпуском нашего (по-русски) "бюллетеня", который, пока его готовили, превратился в целый "вестник". Должен выйти к 1-му февраля.

Пока французы мне разрешения не давали, но надежды получить его я не теряю. Если дело затянется еще на две недели, я предпочту воспользоваться разрешением лишь после венского конгресса (22 февраля), чтобы иметь возможность не ограничивать пребывания в Париже 1-2 неделями, а пробыть хоть с месяц. Помимо того, что я бы хотел иметь достаточно времени для бесед с Вами, я думаю, что и для воздействия на французов в их теперешнем состоянии нельзя ограничиться кратковременным пребыванием.

[...]

ПИСЬМО П. Б. АКСЕЛЬРОДУ

30 января 1921 г.

Дорогой Павел Борисович!

История с соц[иалистами]-революционерами и меня не только и не столько возмущает, сколько огорчает, и именно по тем соображениям, которые приводите Вы. Если эта партия снова, как в 17 году, окажется несостоятельной в роли руководительницы тех масс, которых мы, оставаясь сами собой, не можем вести за собой, то пресловутая дилемма Ленина "или красная диктатура, или белая" явится как бы подтвержденной фактами. Во всяком случае, уже сейчас, в процессе собирания сил, одно известие о том, что эсеры "целовались" с Милюковым и выступили под ручку с ним на международной арене, будет иметь тот эффект, что от их партии в России отделятся опять отдельные рабочие и интеллигенты помоложе, чтобы примкнуть к коммунистам. И почти наверное можно предсказать, что такой же удар рикошетом постигнет и нас: потому что в нашей публике довольно ясно живет сознание связи между нашими перспективами будущего преодоления большевизма и возрождением партии эсеров, как способной к развитию силы, и каждый раз, как эсеры обнаруживали свою несостоятельность, это сказывалось тем, что у нас большевистская концепция "или Ленин, или Врангель" приобретала новых сторонников, из которых тот или иной скоро уходил к большевикам. Теперь, при первом известии о парижском совещании, ЦК принял в Москве резолюцию гораздо более резкую, чем та, которую мы с Абрамовичем выпустили здесь от нашего имени. Там прямо говорится, что если из совещания вырастет новая коалиция, с[оциал]-д[емократия], несмотря на свою враждебность большевизму, станет на сторону последнего. Это показывает, как там тревожно смотрят на подобные комбинации, грозящие подорвать доверие наших сторонников к перспективе социалистической антибольшевистской коалиции, о которой Вы пишете.

Должен сказать, что, по моему убеждению, тактика нашей партии по отношению к эсерам за все эти три года была безупречна. Я даже не помню случая, когда бы сами эсеры высказали какое-нибудь неудовольствие на то, как мы относились к ним. Несмотря на все их грехопадения, глупости и прямые скандалы, мы щадили их в полемике, к которой почти не прибегали, старались действовать на их лидеров в частных беседах (разговоры Федора Ильича с Гоцем и мои с Черновым позволяли нам повлиять на них в вопросе о том, чтобы сделать борьбу за снятие блокады лозунгом партии; тут, конечно, помогла позиция Сухомлина402 и Русанова403 за границей). По приезде за границу я, как Вы знаете, и в речи в Галле, и в статье в "Freiheit" выступил на защиту эсеров против сыплющихся на них гонений. То же делали мы и в Московском совете, уже не говоря о нашем келейном воздействии на большевистские власти, чтобы добиться от них менее свирепого преследования эсеров. Они же с какой-то мальчишеской легкостью внезапным выступлением разрушают все психологические предпосылки нашего союза с ними. И это делается после того, как Чернов здесь советуется со мной, не лучше ли ему совсем не ехать в Париж, чтобы не пачкаться, а своевременным официальным заявлением снять с партии всякую ответственность за эту затею; тогда, говорит он, люди, для нас ценные, как Минор, Зензинов404 и даже Керенский, откажутся от всего предприятия, а Авксентьева, Бунакова и Ко., которые давно перестали быть социалистами, а демократами (его подлинные слова), мы получим возможность официально исключить. После того, как я это ему посоветовал, он поехал в Прагу, решил ехать в Париж и там, по словам Щупака, не участвуя официально, за кулисами участвовал активно во всем, вырабатывал для внесения от имени партии с.-р. те самые резолюции, которые, по чудесному совпадению, оказывались "вполне приемлемы" для к[онституционалистов]-д[емократов] (а Щупак пишет, что на деле за кулисами заранее сговаривались о том, чтобы резолюция эсеров была редактирована так, чтобы кадеты могли присоединиться). А после всего этого он помещает в "Popu1аire"405 письмо, в котором уверяет, что никакого намека на коалицию нет: в России кадетов не существует, так что не с кем коалицироваться, и он принципиально против, а в Париже было лишь "совещание членов Учредительного Собрания"; если там эсеры оказались в соседстве с кадетами, то это так же неизбежно и неопасно, как когда французские коммунисты сидят в Палате рядом с французскими черносотенцами. Я в ответ поместил в "Populaire" (26 января) очень насмешливое письмо, которое, может быть, отобьет у него, по крайней мере, охоту отшучиваться фельетонными выходками от вопросов, которые для нас bitter ernst406.