Ричард Пайпс - Коммунизм

Я научился автоматически расценивать все, что меня шокировало, как «наследие прошлого» и все, что мне нравилось, как «ростки будущего». Включив в своем мозгу эту сортировочную машину, европеец в 1932 году все еще мог жить в России и оставаться коммунистом [5] 5. Arthur Koestler, The Invisible Writing (New York, 1954), 53. .

Кёстлер сравнивал вступление в коммунистическую партию с духовным преображением:

Сказать, что ты «увидел свет», будет слабым описанием душевного восторга, известного только новообращенным… Кажется, будто новый свет льется со всех сторон и проникает в голову, все мироздание приобретает законченную форму, будто в головоломке, где разрозненные куски волшебным образом соединяются между собой. Теперь есть ответ на любой вопрос, сомнения и конфликты остаются в мучительном прошлом… Теперь ничто не может потревожить внутренний мир и безмятежный покой новообращенного — кроме периодически возникающего страха снова лишиться веры, и тем самым потерять то единственное, ради чего стоит жить, и снова погрузиться в окружающую тьму [6] 6. In Crossman, ed ., The God That Fatted, 23. .

В Северной Европе и Соединенных Штатах, где ни социализм, ни коммунизм практически не имели сторонников, Москва приобрела полезных союзников среди либералов и «попутчиков», в основном интеллектуалов, которые, не вступая в партию, сочувствовали ее целям. Они имели важнейшее значение для коммунистов, потому что, в отличие от членов партии, которых подозревали в том, что они говорят по партийной команде, высказывали личные убеждения. Образ мыслей попутчиков отлично виден на примере Линкольна Стеффенса, который в 1919 году отчеканил знаменитую и часто цитируемую фразу о Советской России: «Я видел будущее, и оно действует».

Выяснилось, что он записал эти слова в поезде, следовавшем через Швецию в Москву, еще до того, как ступил на советскую землю. Позже, отдыхая в Карлсбаде, модном чешском курорте, он написал другу: «Я патриот России, Будущее — там. Россия победит и спасет мир. Я в это верю. Но жить там я не хочу».

Классическими попутчиками были Сидней и Беатриса Вебб, уважаемые английские социалисты, политическая и научная карьера которых восходит к Фабианскому обществу. Супруги Вебб сначала относились к большевистскому режиму враждебно, но в 1932 году радикально изменили свои взгляды. Они отправились в трехнедельную поездку по СССР, где их ждал королевский прием. Их воодушевило все увиденное и, по их собственным словам, «они влюбились в Россию». В 1935 году, работая по печатным материалам, которыми их снабдили российские хозяева, они опубликовали двухтомный трактат «Советский коммунизм, новая цивилизация?» (в издании 1941 года вопросительный знак был опущен). Обращаясь с советскими документами так, как если бы то были официальные английские источники, проверив в советском посольстве каждую страницу «на наличие возможных ошибок», они создали оторванный от действительности отчет о советской жизни, не обнаружив ни малейшего понимания пропагандистского назначения литературы, из которой черпали информацию. Достаточно сказать, что на основании советских писаний они отрицали, что Сталин — диктатор; более того, утверждали они, он правит коллегиально и, по их мнению, имеет меньше власти, чем президент Соединенных Штатов или британский премьер-министр. Полицейский террор, голод и цензуру они либо игнорировали и минимизировали, или характеризовали как практику, сравнимую с тем, что делается в капиталистическом мире. Но при всем этом их фабианский соратник Бернард Шоу приветствовал пухлый и некритичный трактат объемом почти в 1200 страниц как «первый истинно научный анализ советского государства».

В 1942 году Беатриса Вебб опубликовала более краткий труд на туже тему «Правда о Советской России», в котором, ссылаясь на советскую «конституцию» 1936 года, называла СССР «самой широкой и уравновешенной демократией в мире».

Супруги Вебб были слишком умны и хорошо знакомы с научными методами, чтобы не отдавать себе отчета в однобокости своих суждений о советском коммунизме. Если они все же не нарисовали более объективную картину, то причину следует искать в отчаянной психологической потребности — иметь перед глазами некий совершенный мир в то время, когда западная цивилизация по всем признакам приближалась к окончательному краху. Чтобы нарисовать этот мир, они мысленно включали ту самую «сортировочную машину», о которой говорил Кёстлер, и которая помогала им отбрасывать всю информацию противоположного толка.

Но, разумеется, не все западные интеллектуалы поддались этому поветрию. Интересно, что глубже всего разглядели картину за коммунистическим фасадом не ученые — будь то естественники или общественники, — а гуманитарии: прозаики, поэты и философы. Не поддавшись абстракциям, с помощью которых интерпретировалась действительность, они увидели ее такой, какова она есть.

Бертран Рассел, видный английский философ, посетил советскую Россию в 1920 году в составе делегации английских лейбористов. Он ждал встречи с советским экспериментом с самыми добрыми чувствами: капитализм, с его точки зрения, был обречен, тогда как «коммунизм нужен миру… Большевизм заслуживает благодарности и восхищения всей прогрессивной части человечества». Это он написал по возвращении в своей Практике и теории большевизма. Но подобные чувства вызывала у него «теория». «Практика», которую разглядел его острый глаз, наполнила его скепсисом: он с огорчением отметил квазирелигиозный фанатизм большевиков, их нетерпимость и догматизм. Он усомнился, можно ли построить коммунизм в такой бедной стране, как Россия, большинство населения которой коммунизму враждебно.

Французский писатель Андре Жид, точно так же говоривший о своем «восхищении» и «любви» к Советскому Союзу, начинал как еще один классический попутчик. СССР был для него «больше, чем обетованной землей»; это была утопия «в процессе превращения в реальность». Он приехал с визитом летом 1936 года, когда шел позорный «судебный процесс» над Каменевым и Зиновьевым. По возвращении во Францию он выпустил тоненькую книжицу «Возвращение из СССР». В этом путаном отчете о поездке, где восхваление и осуждение противоречат друг другу, и отсутствует ясный вывод, Жид оправдывал свое право критиковать советский эксперимент «именно в силу моего восхищения». Находясь в России, писал он, «я лил слезы от переполнявшей меня радости, нежности и любви». И все же…

Жид признался, что его расстроила летняя Москва, где все были в белом и выглядели одинаково. Выскользнув из роскошного отеля «Метрополь», где хозяева разместили его в шестикомнатном номере, он был расстроен, увидев как люди выстраиваются в очереди у магазинов еще до открытия в надежде купить «отвратительные» товары. Он был неприятно поражен «инертностью» масс и преобладающим конформизмом, чудовищным неведением о зарубежных странах, появлением «мелкобуржуазного» духа, деградацией художников и писателей. Роскошь, которой хозяева окружали почетных иностранных гостей вроде него, и которая находилась в немыслимом контрасте с преобладавшей вокруг бедностью, была ему отвратительна.