Вадим Кожинов - Россия век XX-й. 1901-1939

Суть дела отнюдь не в замещении «злых» людей «добрыми», а в глубоком изменении самого политического климата в стране, — изменении, которое медленно, но все же совершалось в течение 1939–1952 годов. В последнее время были, наконец, опубликованы «совершенно секретные» документы о политическом терроре второй половины 1930-начала 1950 годов [385] См.: Земсков В.И. Гулаг (историко-социологический аспект). — В журн. «Социологические исследования», 1991, № 6, с. 10–27 и № 7, с. З-16. Он же. Политические репрессии в СССР (1917–1990 гг.) — журн. «Россия. XXI», 1994, № 1–2, c. 107–125. . Количество смертных приговоров, хотя оно и не имеет ничего общего с пропагандируемыми до сего дня — в том числе с телеэкрана, — нелепыми цифрами в 5, 7, 10 или даже 20 миллионов (выше цитировались иронические слова эмигрантского демографа С. Максудова о том, что согласно подобного рода «цифрам», к 22 июня 1941 года «все взрослые мужчины СССР погибли или сидели за решеткой. Все и немного больше…» ), конечно, было все же громадно: в 1937–1938 годах — 681 692 человека были приговорены к смерти… [386] Там же.

Но затем — в 1939–1952 годах — происходило последовательное уменьшение масштабов террора. Во многих сочинениях утверждается обратное: что-де Сталин, старея, все более разнузданно злодействовал. И поскольку о нескольких «процессах» последних лет его жизни — Ленинградском деле, расправе над Еврейским антифашистским комитетом, судилищах над рядом военачальников и деятелей военной промышленности, деле кремлевских врачей и т. д. (обо всем этом мы еще будем в своем месте говорить) — написано очень много, создается впечатление, что террор все нарастал или, по крайней мере, не ослабевал до 1953 года.

Между тем вот всецело достоверные цифры о количестве смертных приговоров, вынесенных в течение трех пятилетий после 1937–1938 годов «за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления»: в 1939–1943 годах — 39 069 приговоров, в 1944–1948-м — 11 282 (в 3,5 раза меньше, чем в предыдущем пятилетии), в 1949–1953-м — 3894 приговора(в 3 раза меньше предыдущего пятилетия и в 10 раз(!) меньше, чем в 1939–1943-м).

Разумеется, даже и последняя цифра страшна: в среднем около 780 приговоренных к смерти за год, 65 человек в месяц! Но вместе с тем очевидно неуклонное «затухание» террора, — без сомнения, подготовившее тот отказ от политических казней, который имел место после смерти Сталина (кроме казней нескольких десятков «деятелей» НКВД-МГБ).

Эти сопоставления лишний раз показывают, что «объяснение» террора личной волей Сталина совершенно неосновательно; есть множество свидетельств о крайней «подозрительности» и своеволии вождя именно в последние годы его жизни, а между тем масштабы террора все более сокращались. Речь должна идти совершенно о другом — о закономерном изменении самого бытия страны, самого господствующего в ней, как уже сказано, политического климата.

К 1937 году в стране еще царила атмосфера Революции и гражданской, «классовой» войны (недавняя коллективизация и была именно «классовой» войной). Это, в частности, со всей определенностью, а подчас и с немалой силой воздействия на души людей выражалось в широко известных, звучавших над страной стихах (и песнях на стихи) Э. Багрицкого, Д. Бедного, А. Безыменского, М. Голодного, В. Маяковского и других революционных авторов. В популярном стихотворении М. Голодного «Судья Горба» (1933) с возвышенным пафосом воспет герой, отправляющий на казнь родного брата, а в чрезвычайно ценимом тогда стихотворении Э. Багрицкого «ТВС» (оно было опубликовано в 1929–1936 годах в десятке изданий) не без талантливости утверждалось, что, мол, нелегко разобраться в нашем времени, не прост выпавший нам век ,

Эти строки не только полная отмена нравственных заповедей, но и точная «модель» поведения множества людей в 1937 году…

Конечно, смысл популярных стихов — только одно — и не принадлежавшее к наиболее существенным — из проявлений политического климата, но даже и он, этот смысл, дает представление о том, почему возможно было без особенных «трудностей» отправить на казнь сотни тысяч людей в 1937–1938 годах. Очень важно само безоговорочное требование «солги», ибо террор тех лет основывался на заведомой и тотальной лжи: деятели, оказавшиеся не соответствующими тем историческим сдвигам, которые были явным отходом от собственно революционной политики и идеологии, то есть, в конечном счете, сдвигами контрреволюционными (о чем согласно писали и Троцкий, и Федотов) осуждались и уничтожались как контрреволюционеры !

Стоит отметить, впрочем, что иногда действительный смысл происходившего как бы обнажался. Так, например, Алексей Толстой написал в 1938 году следующее: «Достоевский создавал Николая Ставрогина (главный герой романа «Бесы». — В.К.) , тип опустошенного человека, без родины, без веры, тип, который через 50 лет (писатель ошибся — через 65 лет. — В.К.) предстал перед Верховным судом СССР как предатель…» [387] Толстой Алексей . О литературе. — М., 1956, c. 326. , — то есть получалось, что в 1937-м судили все-таки чуждых родине «бесов» Революции…

Один из исследователей обратил внимание и на статью бывшего «сменовеховца» Исая Лежнева (Альтшулера) в «Правде» от 25 января 1937 года о начавшемся 23 января суде над «контрреволюционерами» Пятаковым, Сокольниковым, Радеком, Серебряковым (все — бывшие члены ЦК) и другими: «Статья эта носит название «Смердяковы», и ее главной целью является доказать, что подсудимые не просто враги советской власти, а преимущественно враги русского народа… Лейтмотивом статьи являются слова Смердякова (героя романа Достоевского «Братья Карамазовы». — В.К.) : «Я всю Россию ненавижу… Русский народ надо пороть-с», — которые, согласно Лежневу, отражают душевное состояние подсудимых…» [388] Агурский М. Идеология национал-большевизма. — Paris, 1980, с. 122.

Тем не менее, несмотря на такого рода «проговоры», 1937 год проходил все же под знаком борьбы с контрреволюционерами. Георгий Федотов утверждал в 1936 году: «Происходящая в России ликвидация коммунизма окутана защитным покровом лжи. Марксистская символика революции еще не упразднена…» И объяснял это, во-первых, тем, что «создать заново идеологию, соответствующую новому строю, задача, очевидно, непосильная для нынешних правителей России» , а, во-вторых, тем, что «отрекаться от своей собственной революционной генеалогии — было бы безрассудно» , — вот, смотрите, Франция уже 150 лет (ныне — 200 с лишним) не отрекается от своей революции, не менее чудовищной, чем Российская [389] Федотов Г.П. , цит. изд., c. 86, 90. .