Роман Ключник - Лекции Президентам по Истории Философии и Религии

Но, правда, давал мне и запасной выход: если всё же оставлю Герасимовича русским, то добавить в роман равноценный по силе образ благородного самоотверженного еврея. А если я ни того ни другого не сделаю — то угрожал Померанц открыть против меня публичную баталию».

Это яркий пример еврейского патриотизма, национализма — способом давления на знаменитого русского писателя создавать своих героев, эдакий способ лоббирования своих героев в литературе.

Итак, мы видим, — на почве правды среди знаменитых диссидентов 60-х в СССР были свои диссиденты — диссиденты среди диссидентов, которые воспринимали правду как таковую, — а не игру в» правду». Правдолюбец и правдоборец — диссидент Солженицын, находясь в кругу советских еврейских диссидентов — «не показал я тех жестоких евреев, которые взошли на высоты в зареве ранних советских лет…» — и получил угрозу «публичной баталии» за отсутствие у него еврейского патриотизма, идеологической солидарности с евреями.

А сейчас на основе воспоминаний Солженицына посмотрим — какова была реакция, когда он все-таки не выдержал и решил показать маленький кусочек правды из той ранее нами увиденной лагерной картины из жизни Солженицына (о русской женщине-снайпере)—

«Часть событий той лагерной зоны на Большой Калужской, 30 — я представил в пьесе «Республика труда». Понимая, что изобразить так, как оно всё было, невозможно, это сочтут разжиганием неприязни к евреям (как будто эта тройка не пуще разжигала её в жизни, мало заботясь о последствиях), — я утаил омерзительно жадного Бершедера, я скрыл Бурштейна, я переделал спекулянтку Розу Каликман в неопределённую восточную Бэллу, и только одного оставил еврея — бухгалтера Соломонова, в точности, каким он был.

И что же, по прочтении, мои верные друзья-евреи? У В.Л.Теуша пьеса вызвала необычайно горячий протест… Супруги Теуши были глубоко ранены фигурой Соломонова, они считали нечестным и несправедливым показывать такого еврея (хотя он был таким в жизни, в лагере! — С.)…

Теуш был переполошен, возбуждён до крайности и поставил ультиматум, что если я не уберу или по крайней мере не смягчу Соломонова — разорена будет вся наша дружба, и стало быть они — хранители далее моих рукописей. И, более того, предсказывали: что само имя моё будет невозвратно утеряно и опозорено, если я оставлю в пьесе Соломонова…

Я охолонул: наступил внезапный цензурный запрет с неожиданной для меня стороны, и не менее грубый, чем советский неофициальный… (затем «Современнику» запретили ставить эту пьесу)

И ещё отдельно возражал Теуш: у вашего Соломона — совсем и не еврейский характер: еврей всегда держится с оглядкой, осторожно, просительно, допустим хитро, — но откуда эта развязная наглость торжествующей силы? Это неправда, так не бывает!

Но я — то помнил не только этого Соломона, что было именно так! С 20-х на 30-е годы и в Ростове-на-Дону я такое видывал. Да и Френкель так же держался, по рассказам уцелевших инженеров. Это срыв, при власти и торжестве в наглость — как раз более всего и отталкивает окружающих».

Ну, — а когда под конец жизни А.И.Солженицын решил написать всю правду в двухтомнике «Двести лет вместе», то по этому поводу узнать реакцию во всей её полноте и «красоте» любой читатель может заглянув в интернет или в еврейские газеты.

«Все эти уговоры и призывы — не писать как было, — капля в каплю походят на то, что мы слышали с высоких советских трибун: о неочернительстве, о социалистическом реализме, — писать как должно быть, а не как было… Как будто полновесную правду можно писать местами — там, где это приятно, безопасно и популярно» — удивлялся Солженицын схожести советской цензуры и диссидентской-еврейской, как будто забыл — кто на территории захваченной и разорённой России учил русских строить советский коммунизм…

Как видим — в СССР было две цензуры, и вторая — еврейская диссидентская уверенно возглавляла общественное мнение в интеллигентской среде СССР и через это оказывала большое влияние на всё советское общество.

Для «своих» большую помощь оказывали международные еврейские организации, например, — когда Борис Пастернак не смог издать в СССР написанный в 1955 г. роман «Доктор Живаго», то его на следующий год «свои» успешно издали в Италии, и Пастернаку в 1958 г. не только за талантливые произведения, но и как мученику советского режима, — вручили Нобелевскую премию. Та же история приключилась с ещё одним политическим Нобелевским лауреатом — И. Бродским.

Итак, мы постепенно догоняем наше время, и нам осталось понаблюдать за событиями в разгар «застоя» — в 70-х годах XX века, затем в «перестройку» и в первые годы XXI века — это всё мы проделаем в следующих главах.

Глава 4. Подпольная жизнь в СССР

и в странах соцсодружества в 60-е — 80-е годы.

В этой главе мы рассмотрим некоторые процессы в советском обществе в золотой период советского социализма: со второй половины 60-х годов до конца 80-х.

Очень долго я не мог дать название этой главе и выстроить эту главу. Прочитав, десятка два книг и учебных изданий последних лет на эту тему, — я остался неудовлетворённым, — эпоха не отражена, если даже всё лучшее собрать вместе. Такое впечатление, что многие авторы не жили в эту близкую и хорошо знакомую нам эпоху. А эпоха важная, — ибо многие причинноследственные связи идут с неё в наше время, живут, влияют, действуют вместе с людьми той эпохи.

Можно было бы написать как большинство современных историков-летописцев — с кем встречался Генеральный секретарь, с каким канцлером или президентом, какие были подписаны документы для обуздания гонки вооружения, немного о кубинском конфликте, немного о арабо-израильском, о чешском, афганском, добавить немного грустных цифр из экономики СССР и «на десерт» немного осветить «героическое» диссидентское движение.

Но кроме освещения исторического периода «для любознательных» необходима аналитическая (философская) «выжимка»-польза о хорошем и плохом — чтобы новые поколения россиян могли это учитывать если когда-то вздумают хорошо жить и построить сильное процветающее государство.

Рассматривая «ближние периоды» истории, когда авторы исследований были сами их свидетелями, всегда опасаются, что «вблизи — хуже видно», многое ещё не осознаётся в глобальных масштабах и тенденциях, и влияет, конечно, субъективный фактор исследователя. Все эти опасения в какой-то мере верны, но без этих исследований невозможно обойтись, а из субъективного восприятия я даже попытаюсь получить максимум ценного и интересного для прочтения.

Ранее мы уже видели на примере Пастернака и Бродского как довольно легко, несмотря на «железный занавес», всесильное грозное КГБ и славные пограничные редуты, — запрещённые в СССР литературные произведения пересекали подпольным способом границу СССР в обе стороны, издавались на Западе.