Владимир Рудаков - Монголо–татары глазами древнерусских книжников середины XIII‑XV вв.

Следует отметить, что, пожалуй, лишь в «Повести о Петре, царевиче ордынском» памятнике, возникшем не ранее XV века и посвященном вовсе не обличению монголо-татарских завоевателей, встречаются положительные, еще более развернутые характеристики монголо-татарских правителей; в предшествующей литературе мы практически не находим подобных образов.

Эволюция образа завоевателей от шаблонного — «нечестивые человеки» (пришедшие в «последние времена» «за грехи наши» в качестве «казней Господних» «во исправление Руси») — в сторону более очеловеченного, более реалистичного, включающего в себя и отрицательные, и нейтральные, и даже некоторые положительные характеристики, судя по всему, впервые столь ярко проявилась именно в рассматриваемом произведении древнерусской литературы.

Вместе с тем в Повести мы наблюдаем и начавшуюся трансформацию самого стереотипа восприятия «поганых». Если в ранних памятниках участие дьявола на стороне татар практически не подчеркивалось — об этом как бы «не знали», то начиная с «Повести о Михаиле Тверском» данная тенденция набирает все большую силу. Если в ранних памятниках в рассуждениях о причинах нашествия и господства «поганых» акцент делался на «попущении Божием за грехи наши», то в последующей традиции наряду с этим все чаще упоминается «супостат наш дьявол», вечно вредящий христианам, исполненный гнева на православных, желающий им «погибели» и насылающий в качестве таковой «нечестивых» на Русскую землю [409].

Изменяются в Повести и оценки золотоордынского хана (автор не боится подвергать осуждению «самого царя» — верховного сюзерена подчиненных Орде русских земель), и оценки возможностей прекращения ига: в рассказе о победе Михаила Тверского над объединенной ратью Юрия Московского и Кавгадыя содержится намек (через сравнения с историческими персонажами) на недолговечность власти «царя ординского» над Русью.

Житийные повести о князьях, убиенных в Орде, отличаются от повествований, посвященных воинским сюжетам, главным образом тем пристальным вниманием, с которым книжники обращаются к описанию поступков мучителей святых князей. Наряду с традиционным для литературы исследуемого периода восприятием ордынцев как орудия «казни», ниспосланной «свыше» «за грехи христианские», монголо-татары рассматриваются в качестве активно действующей силы зла. Из общей массы «поганых» книжники выделяют отдельных представителей «нечестивых» татар, вобравших в себя, по мнению авторов Повестей, наиболее типичные черты завоевателей.

Особое внимание уделяется феномену ордынской власти на Руси: указанная проблема, будучи напрямую связанной с нормами средневекового социального этикета, решается книжниками в рамках традиционной для эпохи формулы — «власть на земле от Бога». Ордынский «царь», таким образом, безоговорочно признается верховным сюзереном русских земель, что, правда, не лишает книжников возможности подвергать те или иные его действия жесткой критике или даже осуждению.

На фоне явно осуждающих сентенций писателей в отношении «безбожных измаилтян» особый интерес вызывают нейтральные, а иногда даже положительные характеристики тех или иных персонажей «из стана» монголо-татар. Судя по всему, за этим проглядывается стремление древнерусских авторов выйдя за рамки средневековой шаблонности восприятия более широко, более многомерно представить монголо-татар своим читателям.

Выбор между «славой века скороминующего» и «венцами нетленными» — одна из ключевых морально-нравственных проблем, решаемых на страницах княжеских житий. Мученическая гибель как гарантия обретения посмертного воздаяния предпочтительнее для книжника, нежели стремление героев к «земным благам». Избравшие путь земного спасения осуждаются авторами произведений об убиенных в Орде князьях. Их идеал — мученики за веру. Вряд ли можно согласиться с мнением Н. И. Пак, полагающей, что в княжеских житиях находит свое отражение «национально-историческая потребность вступить на путь борьбы с завоевателями, дать русским людям образцы мужества» [410]. Князья, о которых повествуют древнерусские писатели (в особенности Михаил Черниговский, первоначально убежавший от нашествия «поганых» «в угры»), не отличаются каким‑либо особым ратным мужеством, «их подвиг не представляет никакой «военной угрозы» золотоордынским ханам» [411].

Подвиг князей отнюдь не ратный, это подвиг духовный. Книжники — авторы житийных текстов — судя по всему, были далеки от мысли призывать русских людей к объединению своих сил для отпора «поганым». Как заметил А. С. Хорошев, среди причисленных к лику святых князей большинство составляют именно мученики за веру, а не князья-воины: «покаяние, смирение и покорность, — пишет исследователь, — вот основная идея политической канонизации XIII — нач. XIV вв.» [412]

Осмысление Куликовской битвы стало одним из важнейших факторов русского общественного сознания. На протяжении многих десятилетий средневековые авторы возвращались к теме Мамаева побоища, с каждым разом пытаясь как можно подробнее рассказать о событиях 1380 года и по-своему объяснить характер произошедшего, дать оценки участникам Куликовской битвы и понять причины случившегося, определить значение русской победы над ордынцами и дальнейшие перспективы Руси. Отношение к победе Дмитрия Донского над Мамаем как к событию неординарному, в высшей степени знаменательному и предопределило интерес книжников (и их читателей) к сюжетам, связанным с разгромом монголо-татар на Куликовом поле. Проявлением такой заинтересованности стало появление многочисленных литературных откликов на произошедшее событие. Возникшие в разное время, в разных обстоятельствах, имевшие разные литературные судьбы «Задонщина», летописные повести, многочисленные редакции «Сказания о Мамаевом побоище» и составили т. н. «куликовский цикл».

Литературная история памятников «куликовского цикла» долгое время привлекает пристальное внимание исследователей. Однако сложный, подчас запутанный характер взаимоотношений текстов в большинстве случаев не позволяет прийти к однозначным заключениям как относительно тех или иных этапов истории текстов, так и относительно времени появления отдельных памятников цикла.

Наибольшие споры в науке вызывает литературная история поэтической «Задонщины». Она дошла в шести списках, однако только в двух из них текст произведения читается в полном виде [413].