Владимир Рудаков - Монголо–татары глазами древнерусских книжников середины XIII‑XV вв.

По мнению исследователей, «текст «Задонщины» по всем спискам неустойчив, в каждом списке имеются индивидуальные, довольно существенные отличия, которые во многих случаях не позволяют решить вопрос, какой же текст был в их общем оригинале» [414]. В науке нет единого мнения относительно того, какой из дошедших вариантов «Задонщины» лучше всего передает первоначальный вид произведения. Согласно одной точке зрения, первоначальный текст отразился в самом раннем — Кирилло-Белозерском — списке, тогда как остальные списки относятся к поздней, пространной редакции памятника [415]. Как полагают другие исследователи, первоначальный вид произведения, наоборот, лучше передают пространные списки, краткий же Кирилло-Белозерский вариант явился всего лишь сокращением одного из пространных списков «Задонщины» [416].

В самой «Задонщине» или в каких‑либо иных источниках информация о времени появления памятника отсутствует. Датировка произведения чаще всего опирается либо на содержащуюся в тексте информацию о тех или иных топонимах [417], либо на анализ т. н. «художественного своеобразия» произведения [418], либо на гипотетически выявляемые летописные источники «Задонщины» [419].

Разброс мнений относительно того, когда и в каких условиях мог появиться этот «поэтический отклик на события Куликовской битвы», достаточно велик. Часть исследователей полагает, что время составления «Задонщины» следует относить к концу 80-х годов XIV века, т. е. к ближайшему по отношению к описываемым в памятнике событиям времени [420]. Согласно другой точке зрения, возможность создания произведения «по горячим следам» сомнительна, что побуждает отодвинуть датировку памятника вплоть до середины — второй половины XV века, т. е. до времени, когда появился дошедший до нас Кирилло-Белозерский список «Задонщины» [421].

Впрочем, датировки, базирующиеся на тезисе о синхронности появления «Задонщины» времени существования упомянутых в тексте топонимов — городов Тырнов и Ургенч, которые были разрушены в конце XIV века (о них автор памятника говорит как о существующих), вряд ли могут быть признаны решающими. Дело в том что автор памятника действительно мог знать о разрушении указанных городов. Но при этом мог упомянуть о них как о существовавших в то время, когда разворачивается его повествование, т. е. в 1380 году [422].

Вместе с тем датировки, опирающиеся на изучение истории текста «Задонщины», также не дают пока однозначных данных о времени ее создания. Так, наиболее спорным в науке является вопрос о возможности обращения автора «Задонщины» к тексту пространной летописной Повести о Куликовской битве: в случае зависимости памятника от упомянутого летописного рассказа границы датировки сужаются до второй половины XV века [423].

При указанном разбросе мнений и шаткости доводов относительно времени создания произведения наиболее правильным считаем остановиться на точке зрения о возможности появления «Задонщины» в широкий временной промежуток от конца XIV до 70-80-х годов XV века, не настаивая при этом на более узких датировках памятника.

Летописные повести о Куликовской битве дошли до нас в кратком и пространном видах. Краткий рассказ «о великом побоище, иже на Дону» [424]сохранился в составе Сим., Рог. и Московско-Академического списка Суздальской летописи (в полном виде текст рассказа представлен в первых двух летописных памятниках).

Относительно времени составления краткого летописного рассказа о Куликовской битве единого мнения в науке не существует. Одни исследователи полагают, что текст повести мог возникнуть в рамках так называемого летописного «Свода 1408 года», откуда попал в Тр. и схожие летописи [425]. Другие же, обращая внимание на содержащиеся в рассказе текстуальные повторы, относят создание первоначального вида памятника к более раннему периоду — концу XIV века [426]. Вероятно, наиболее корректной является оценка краткой летописной Повести «о великом побоище, иже на Дону» в качестве памятника, появившегося в конце XIV — начале XV века и приобретшего окончательный, дошедший до нас вид в результате той летописной работы, которую вели составители «Свода 1408 года».

Древнейшие тексты пространной летописной повести дошли до нас в составе Новгородской IV ( далее — HIV) и CI летописей [427]. Вопрос о датировке пространного варианта памятника до сих пор является дискуссионным, поскольку напрямую связан с датировкой летописных сводов, содержащих указанный вариант повести [428]. Большинство исследователей склоняются к тому, чтобы датировать появление повести промежутком между 10-ми и 40-ми годами XV века [429]. В качестве своего основного источника пространная Повесть воспользовалась кратким рассказом о Куликовской битве, дополнив его вставками из ряда других источников.

«Сказание о Мамаевом побоище» — наиболее поздний памятник «куликовского цикла» — дошел до нас в полуторастах списках. При этом ни один из списков не отражает первоначального текста «Сказания» [430]. Л. А. Дмитриев предложил разделить все известные списки на восемь редакций: Основную ( далее — Осн.), Летописную ( далее — Летоп.; текст редакции находится в списках Вологодско-Пермской летописи ( далее — ВП)), Распространенную ( далее — Распр.), Киприановскую ( далее — Кипр.), редакцию летописца Хворостинина; западнорусскую переработку; редакцию, переходную к Синопсису; редакцию Синопсиса Иннокентия Гизеля [431].

Первое серьезное исследование литературной истории «Сказания» принадлежит С. К. Шамбинаго. Первоначально он полагал, что наиболее древний и близкий к первоначальному текст «Сказания» находится в Никоновской летописи (Кипр.) [432]. А. А. Шахматов, подвергнув это положение обоснованной критике, пришел к выводу, что первоначальный вид памятника восстанавливается на основе Осн. и Летоп. [433]С мнением о первоначальности Летоп. выступил А. Марков [434]. Впоследствии к этому мнению присоединился и сам С. К. Шамбинаго [435], а также более поздний исследователь памятника В. С. Мингалев [436]. Л. А. Дмитриев на основе исследования большинства дошедших списков, вслед за А. А. Шахматовым, высказался за то, что «текст «Сказания», наиболее близкий к первоначальному, сохранился в текстах Летоп. или Осн. редакций»; из двух указанных редакций, полагал исследователь, текст Осн. содержит чтения, более близкие к первоначальному виду памятника [437]. Точку зрения Л. А. Дмитриева относительно первичности внелетописной Осн., подкрепленную новыми аргументами М. А. Салминой [438], поддерживает большинство исследователей памятника [439].

Однако, исходя из того, что текст Осн., всего лишь близок к первоначальному, а не передает таковой полностью, считаю оправданным, вслед за B. А. Кучкиным, привлекать для решения задач настоящего исследования общие чтения трех наиболее ранних редакций Осн., Летоп. и Распр. [440]