Андрей Ястребов - Боже, спаси русских!

Писательница Франсуа Каванна не согласна со всеми, кто видит в русских песнях лишь уныние: «Русские поют так, как любят. Как надо бы было любить: дальше оргазма, до исступления». Как известно, любим мы с печалью, переходящей в истерику.

Нагнетание трагических событий в русской литературе – вещь нам, русским, привычная. Вспомните хоть «Антона Горемыку» или некрасовскую поэму «Мороз Красный нос». Да и в романах Достоевского сплошные болезни, нищета, голодные дети, падшие девушки, безумные убийцы.

Этот безостановочный трагизм порождает множество пародий. Вот Даниил Хармс: «Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причесываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом и сошел с ума. А Перехрестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы».

Наш современник Макс Фрай воображает такой финал некоего гипотетического русского романа: «Следующим летом я вернулся в Дубраву и узнал, что Степан помер, свалившись с лошади. Месяц промаялся, да потом помер. И Анюта его померла от какой-то неведомой хвори в Великий пост. И дети их померли. Только младшенький Егорка остался, его взяли к себе сердобольные соседи. Впрочем, на следующий год, перед самой Пасхой, помер и Егорка».

Откуда же этот наш пессимизм? От мрачной действительности? А действительность чего такая мрачная? Не от пессимизма ли?

Было бы идеально, если бы каждый человек пытался утешить себя самыми нелепыми способами, чтобы он, к примеру, говорил себе: «Твое личное горе ничто в сравнении с катаклизмами мировой истории. Твои любовные печали – ничто с падением благосостояния россиян. Твой семейный бюджет – так, заусенец, рядом с долгом Отечества какому-нибудь западному сообществу и т. д.».

И все же... Личное нельзя соотнести ни с чем. Многие пытались. Не выходит...

ПРОСТО ВСЕ МЫ ВЫШЛИ ИЗ ШИНЕЛИ «КРАСНОГО ДЕРЕВА КРАСНОГО СЧАСТЬЯ»

Чтобы понять себя, иногда следует посмотреться в зеркало другой культуры.

В качестве экспозиции темы понимания себя через другого хотелось бы вслед за Достоевским произнести: «Странные люди, эти японцы...» Дальше наш великий писатель говорил о харакири и о таланте русского человека свести себя в могилу всякими изощренными самокопаниями и печальностями. Как он был прав!

При упоминании Японии первая ассоциация, приходящая на ум, это харакири. Вторая ассоциация – телевизор, смотреть который можно только в микроскоп. Нас, однако, интересует другое. Хокку, к примеру.

Лучше всего у нас, у русских, выходит жанр хокку про любовь. Например:

Файф-о-клокти в России...

Натуральный бразильский кофэ, сделанный в Малаховке.

Потемки русско-японской души...

Не беда, что с количеством слогов и с любовью как-то корявенько выходит. Зато правда.

По-русски писать хокку очень легко – душа сама подсказывает, любовь диктует:

Русские люди, которые первый день изучают японский язык, авторитетно свидетельствуют, что сочетание японских иероглифов «бусидо» и «тядо» переводится на русский язык как «искусство красиво и воодушевленно умирать возле самовара в городе Костроме, так и не дочитав до половины список рецептов приготовления чая, который приведет к окончательной стадии философского просветления и самопознания».

Вооружимся книгами К. Рехо и толстыми монографиями по культуре очень Дальнего Востока и пустимся в саморазбирательство.

Отечественный поклонник японской культуры в попытке понять иноязычную образность сталкивается с многочисленными проблемами, хотя нутром ощущает близость культур. И все же сталкивается... Например, можно утверждать, что русские и японские писатели и читатели обожают природу – редкий текст обойдется без пейзажей. Однако именно здесь таится подвох, который непонимаем отечественным поклонником японцев. Европейский читатель в своем отношении к природе следует руссоистским традициям, отождествляет натуру с собственными душевными переживаниями и внутренним миром литературных персонажей. Что же касается японца, то дзен-буддистское миросозерцание утверждает иной, монистический взгляд на природу: натура обезличивает человека, заставляет его раствориться в пейзаже, жить настроениями природы, не внося в нее свои чувства.

Японец не сравнивает себя с природой и не очеловечивает ее. Природа поглощает человека, сводя его роль и назначение в мире к несущественной случайности. Прокомментируем данное положение. Если бы Шишкин был японец, то известная картина «Утро в сосновом бору» была бы исполнена художником в следующей эстетике: вершина туманной Фудзи, ворчливые мишки, подобные самураям, наблюдают за перемещением облаков – и все это отграничено рамой картины из лепестков сакуры или хвойных иголок, а зритель-художник отстраненно наблюдает за дзен-буддистским покоем мироздания, сидя в тепленькой ванне.

Другим аспектом затруднительного прочтения русскими японской культуры является отличия в функции диалога. В европейской культуре диалог является средством развития действия. Скудость диалога в японской литературной традиции опять-таки восходит к художественной практике дзен-буддизма, настаивающего на интуитивном и мгновенном постижении сути вещей. Истина в ее дальневосточной версии не нуждается в словах, и ей чужды интеллектуальные дискуссии.

С другой стороны, напряженный диалог не согласуется с психологическим складом японцев. Для русских героев диалогическое сосуществование – повод заявить о своей индивидуальности. А задача японского героя – ускользнуть от столкновения мнений. Именно поэтому в японской литературе столь распространен «разговор втроем», в котором третий никогда не бывает лишним, напротив, именно он самый главный, так как является посредником, своего рода улаживателем взаимных отношений спорщиков. В нашей литературе эта функция нередко передоверяется читателю, с намеком, будто тот владеет некоей истиной, с помощью которой можно примирить бунтующие мнения. «Японцы, – пишет Бернард Рудофски в "Мире кимоно", – довели свой язык до уровня абстрактного искусства. Им не нравятся поэтому дотошные иностранцы, которые добиваются от них разъяснений и уточнений, хотят докопаться до сути дела. Японец же считает, что не беда, если мысли не высказаны или если слова не переведены. Нюансы этикета для него куда важнее тонкостей синтаксиса или грамматики. Вежливость речи ценится выше ее доходчивости. И неудивительно, что высшим средством общения становится, таким образом, молчание».