Альберт Аспидов - Петербургские арабески

Наверное, этот анекдот, связанный с вновь назначенным главноуправляющим, вспоминался студентам и преподавателям путейского института, когда граф Клейнмихель вскоре после своего назначения, в августе 1842 года, в сопровождении блестящей и многочисленной свиты внезапно посетил это привилегированное военизированное учебное заведение. Граф быстро обежал, несмотря на свою хромоту, огромное здание института, сделал замечание младшим курсам по поводу плохой маршировки и быстро уехал. Ожидалось, что после этого последуют большие перемены. Но все продолжало идти по-прежнему. Новому начальству пока было не до института. По всему Петербургу шли громкие толки о страшном казнокрадстве в строительном ведомстве, а граф взялся все исправить и виновных покарать.

Директором института в то время был ученый инженер А.Д. Готман (первый среди выпускников первого выпуска). При нем студенты сначала проходили кадетские курсы (три), а затем следовал переход в офицерские классы, где изучались инженерные науки. У института уже сложились свои обычаи и традиции. Чем в особенности гордились его воспитанники, так это совершенным отсутствием телесных наказаний, которые не допускались ни в коем случае по завету одного из основателей института — герцога Вюртембергского.

Однако телесные наказания подчас осуществлялись самими воспитанниками — на кадетских курсах. Здесь студенты третьего курса («портупей-прапорщики»), готовившиеся стать офицерами, чувствовали себя на особом положении и вершили в своей товарищеской среде не только суд, но и расправу.

В сентябре 1843 года третьекурсники, заподозрив, что кадет Хрулев занимается наушничеством, потребовали от него объяснений. Найдя их неудовлетворительными, они решили высечь его ременными подтяжками — здесь же, в классной комнате, пользуясь отсутствием преподавателя. Однако 22-летний высокий Хрулев стал сопротивляться, схватил табурет. Шум поднялся невообразимый, вбежавшего дежурного офицера, капитана Кострицу, освистали. О случившемся было доложено директору института. Готман приказал лишить всех воспитанников третьего курса праздничного отпуска — до тех пор, пока не будут разысканы наиболее виновные. Пятеро кадет согласились пострадать за товарищество, явились перед начальством и покаялись как зачинщики случившегося. Наказание последовало обычное — их посадили под арест в темный карцер. А.Д. Готман не посчитал это событие настолько значительным, чтобы обеспокоить сообщением о нем главноуправляющего.

Однако Клейнмихель, вернувшись из продолжительной поездки по губерниям, все равно узнал об этом происшествии. Немедленно была произведена смена директора института, а помощник Готмана по строевой части генерал-майор В.Н. Лермонтов уволен со службы. Что же касается арестованных воспитанников, то они немедленно были переведены в резиденцию главноуправляющего.

Это было против уставных правил. Арестованные уже отбыли назначенное им наказание. А тут последовал второй суд, гораздо более суровый. За дерзости, направленные против начальства, было повелено разжаловать их в рядовые на шесть лет с назначением в Кавказский корпус. Они должны были просить прощения у капитана Кострицы. Того, кто откажется это сделать, должно было наказать розгами — каждому по 250 ударов.

Отказались просить прощение трое — Гросскопф, Македонский и Быковский, посчитавшие, что если они так наказаны, то не к чему просить и извинения.

И вот в одно осеннее, темное, сырое петербургское утро 1843 года занятия в институте были отменены. Студентов-кадет построили в рекреационном зале в три шеренги. В промежутках стояли ротные офицеры. Главноуправляющего при церемонии разжалования и экзекуции представлял его заместитель Г.Л. Рокасовский — в полной форме генерала путей сообщения, в ленте и орденах…

В первый раз со дня основания института путей сообщения совершалось в его стенах такое позорное наказание, сопровождавшееся стонами и мучительными криками. Наказывали троих уже как солдат. Затем скамейки убрали, подтерли на полу кровь и пятерых несчастных увели. Рокасовский сказал несколько грозных слов и уехал. Потом он всю свою жизнь не мог без содрогания вспоминать о той незавидной роли, которую ему по приказанию Клейнмихеля пришлось играть.

Но нужно сказать и о последствиях того «воспитательного акта», что был совершен в путейском институте (направленного против того, что сейчас называют «дедовщиной»). Жестокая экзекуция восстановила против Клейнмихеля общественное мнение. Его везде бранили. Мать одного из наказанных, видевшая в сыне единственную опору своей бедности и старости, умерла от горя. Другая мать ходила по Невскому проспекту и во всеуслышание называла Клейнмихеля извергом, живодером и «злой собакой». В Михайловском театре при появлении Клейнмихеля возмущенная публика устроила шумную демонстрацию, и взбешенный главноуправляющий вынужден был уехать.

Великий князь Михаил Павлович, сам большой службист, при встрече с Клейнмихелем сказал: «Петр Андреевич! Есть русская пословица, что с одного вола двух шкур не дерут, а вы дерете все три!» Простить разжалованных воспитанников просила царя и его дочь. Немедленно вслед сосланным был послан фельдъегерь, и они поступили в Кавказский корпус уже юнкерами.

Когда государь Николай Павлович узнал, что в городе Клейнмихеля называют «злой собакой», он сказал: «Ну так что же, для хорошего хозяина злой сторож необходим».

Так и остался Петр Андреевич в памяти последующих поколений «злой собакой».

Многотрудное дело постройки памятника всегда стремился взять на себя тот, кто этот памятник проектировал. Скульптор, архитектор желали уподобиться живописцу, не только представившему в своем воображении картину, но и воплотившему ее в красках на полотне. Но не всегда это становилось возможным.

Так, знаменитый Фальконе вынужден был после ссоры с И.И. Бецким вернуться во Францию, оставив отлитого им Медного всадника в мастерской. Завершил же постройку Ю.М. Фельтен.

Более удачливым оказался О. Монферран, который не только спроектировал знаменитый памятник Александру I, но и построил его. Иначе получилось у него с памятником Николаю I.

Сейчас нам трудно представить себе то потрясение, которое испытало население Петербурга, когда 18 февраля 1855 года неожиданно узнало о кончине императора Николая I. Для многих его личность, его столь знакомая фигура представлялись олицетворением незыблемости самодержавного начала в России, составной частью сформулированной при нем идеологической триады: православие, самодержавие, народность. Было решено воздвигнуть в центре столицы монумент почившему самодержцу.