А. Щербаков - 1905 год. Прелюдия катастрофы

Все это дело понимали. Но ведь причиной стачек был не конкретный мастер, и не штрафы — а то, что у людей появилось чувство собственного достоинства. Они прекрасно знали себе цену. Заводские рабочие — это ведь отнюдь не мужички, пришедшие подкалымить. Это Мастера! Которые делали то, чего никто другой сделать не мог. И они не понимали, почему их держат за рабочую скотину.

Надо сказать, что тогдашние российские предприниматели были ребятами, которые не хотели видеть и не желали понимать ничего. То есть, может, среди них и были те, кто соображал, что с рабочими не стоит так обходиться. Но против стаи не попрешь. Сожрут — с. В качестве примера можно вспомнить предпринимателя из иной страны, САСШ, кстати, прошедшей бурный опыт «классовых войн» [27] Кто хочет узнать, что творилось в США в XIX веке, может посмотреть фильм «Бунтарь» с Сильвестром Сталлоне в главной роли. В нем рассказывается о рабочем лидере. В фильме все соответствует реальности. . Генри Форд уже гораздо позже, в десятых годах XX века, ввел на своих предприятиях восьмичасовой рабочий день и очень высокую по тем временам заработную плату.

Так вот, на него накинулись все! Форда обвиняли в том, что он анархист, что такими действиями он угробит американскую экономику… К счастью, против автомобильного короля руки были коротки. Форд не брал кредитов, его производство являлось абсолютно самодостаточным. Но в России таких рисковых ребят, как Форд, не имелось.

Что касается властей, те действовали еще дурней. У них был принцип: тупо давить бунтарей. Никого не волновало, что рабочие требовали соблюдения существующих законов. Тем более, для чиновничьих мозгов проще рявкнуть «Разогнать!», чем разбираться, кто прав, кто виноват. Забастовка расценивалась не как конфликт определенных интересов, который можно как‑то решить, а как «подрыв устоев».

Но дело‑то в том, что при забастовке не особо понятно, кто там главный. То есть по суду доказать вину конкретного Иванова или Петрова проблематично. Поэтому наиболее активных смутьянов высылали из больших городов административным порядком. И кто виноват, что к рабочим пришли марксисты и имели у них успех?

Собственно, ничего такого особо нового в марксизме и не было. Первым «Капитал» взялся переводить на русский язык ещё Бакунин. Правда, у него ничего толкового не вышло, не справился он с этой достаточно сложной книгой. Но уже в 1971 году в Санкт — Петербурге совершенно легальновышел первый том «Капитала», изданный респектабельным издательством Сытина. С тех пор марксизм комментировали и популяризировали — легальными способами. Впрочем, и нелегальными тоже.

До некоторого времени идеи Маркса были не особо популярны — хотя, с другой стороны, незнание Маркса в среде народников являлось свидетельством дремучего невежества. Но его не одобряли, полагая, что «это не наш путь». Однако чем дальше, тем чаще люди смотрели на марксизм со все более возрастающим интересом.

Почему? Всё просто. Маркс предлагал очень логичную картину развития истории. А иной системы тогда просто не было. Но что самое главное — из его теории следовала неизбежность победы социализма. Согласитесь — это серьезно: знать, что ваши идеи победят в любом случае.

Я не собираюсь обсуждать здесь учение Карла Маркса. «Все теории стоят одна другой», как сказал булгаковский Воланд. Но в ту эпоху идеи Маркса вдруг стали популярными.

«Русский марксизм» имеет две стороны. Это усилия интеллектуалов приноровить теории Маркса к российской реальности и попытки нести данные светлые идеи в рабочие массы.

Начнем со второго пункта. Просвещать рабочих начали совсем не марксисты. Первые рабочие кружки стали создавать еще в семидесятых годах народники. Получалось у них не слишком здорово. Чаще всего дело портило нетерпение революционеров — они стремились прямо сходу продвигать идеи: «разрушить до основанья, а затем». Что вообще ‑ то конкретным интересам рабочих не очень соответствовало. Тем более, популярность монархии тогда была еще очень высока, и призывы идти и свергать царя особого понимания не находили.

Кроме того, рабочие, обычно выходцы из деревни, прекрасно знали, что «священная корова» народников — деревенская община — на самом ‑ то деле не слишком хорошее явление. Стоит особо пояснить, каковы были взаимоотношения рабочих с «миром». Я уже упоминал, что как народники, так и власти представляли общину эдакой пасторалью, из которой рабочий ушел чисто случайно и только и мечтает о том, как бы в нее вернуться. Так вот: не так это было. Совсем не так. Дело в том, что статус рабочих до столыпинских реформ вообще не был прописан. Формально рабочие являлись крестьянами и соответственно несли все положенные повинности. А в общине существовала круговая порука — то есть кому конкретно и сколько платить, решал мирской сход. Мужички, не будь дураки, и полагали: он там в городе большую деньгу заколачивает, вот пусть и платит. Я еще не встречал в жизни человека, которому бы нравилось платить больше, чем другим.

Так что к «деревенскому раю» пролетарии относились по всякому. И призывы прямо сейчас брать топоры и свергать царя тоже встречали без особого энтузиазма. Хотя, конечно, попадались горячие парни вроде Степана Халтурина — но они погоды не делали.

Была и другая проблема. К примеру, князь Кропоткин, будучи революционером — пропагандистом, сошелся с компанией рабочих-оружейников (то есть, заметим, неплохо зарабатывавших квалифицированных рабочих). Петр Алексеевич Кропоткин к тому моменту, когда он увлекся революционными идеями, являлся совсем не романтическим студентом. Он был офицером, географом — землепроходцем и отмотал не одну тысячу километров по неисследованной тайге. (В Восточной Сибири существует хребет Кропоткина, им открытый.) Такая работа, в числе прочего, предполагает и умение общаться с людьми. К тому же Кропоткин являлся по взглядам позитивистом — то есть полагал, что надо дать людям определенные знания, а до нужных идей они сами дойдут.

Так вот, князь Кропоткин стал просвещать рабочих. Дело пошло успешно. Ребята оказались умными, очень увлеклись политической экономией и вскоре неплохо в ней разбирались. Однако дальше пошли сложности. Кропоткин‑то полагал, что эти рабочие понесут свет просвещения дальше — фабричным. Однако когда он завел об этом разговор, то нарвался на полное недоумение. Его ученики не понимали — о чем можно разговаривать с этой тупой деревенщиной?

Как оказалось, элитарная психология была развита в рабочей среде не меньше, чем в интеллигентской. Мало того: иной раз народников ждал и больший облом. Члены рабочих кружков, поднабравшись знаний, поступали в мастера, а иногда экстерном сдавали экзамены в технические вузы и становились инженерами. После чего утрачивали какой‑либо интерес к революционным идеям.