Ростислав Алиев - Штурм Брестской крепости

Интересно, что красноармейцы, как и немцы, для решения каких-либо задач стихийно организовывались, формируя свои «штурмовые группы» — например, для штурма столовой 33-го инженерного полка. Примечательно, что основным принципом подбора в них бойцов был добровольный: «Если командиру обороны, роты или группы нужно было дать бойцам задание, он не приказывал, а вызывал добровольцев. И они всегда находились» [1361].

Существовавшее в Красной Армии выделение наиболее политически активных путем создания комсомольских и партийных организаций и в бою за Брест помогало подчас создать ядро очага сопротивления. Комсомольский и партийный актив разных частей, как правило, был знаком друг с другом — это помогало сплачивать разрозненные подразделения. Помимо присяги коммунисты и комсомольцы РККА имели дополнительные, взятые на себя добровольно обязательства — быть в первых рядах защитников СССР. Это же, пусть и в меньшей мере, относится к активистам всевозможных военно-спортивных организаций (Осоавиахим).

И политсостав, и коммунисты, и евреи, находившиеся среди защитников, несомненно, были наслышаны о том, что их ожидает в плену. Это способствовало их решению защищаться до последнего. То и дело встречающиеся в воспоминаниях «той стороны» упоминания о «пленных комиссарах» говорят не о том, что командиров в плену не было — а о том, что основное внимание немцы обращали именно на захваченный политсостав, поскольку факты его пленения были редкими.

Оказала свое влияние и гибель многих детей и женщин из семей начсостава — их отцы и мужья, да и все, кто видел произошедшее, — сразу же начинали сражаться с наибольшим ожесточением.

Сыграло свою роль и незнание обстановки на фронте — защитники продолжали ждать помощи и тогда, когда Брест уже исчез как из советских, так и из немецких сводок. Оборона крепости — не столько оборона, сколько ожидание деблокады. Если бы была твердая уверенность в том, что помощь не придет, объединенные попытки прорыва наверняка последовали бы немедленно, еще в первую же ночь. Помимо устойчивости сопротивления, намерение прорываться у одних и сохранение надежды на деблокаду у других приводило и к разобщенности действий защитников.

Наконец — поколение тридцатых действительно было поколением особым. Привычка к лишениям, бесстрашие, готовность пожертвовать как своей, так и чужой жизнью во имя идеи, и в ней, идее, твердая убежденность — все это было им, 18–25-летним парням, составлявшим большинство защитников цитадели, особенно свойственно. Отсюда — и самоубийственные атаки, и многочисленные самоубийства потерявших надежду, вероятно, десятков людей. Во Франции и Польше многое бывало — но что-то не слышно о бросках, растративших патроны, полумертвых от голода и жажды людей на немецких солдат — с одними лишь ножами в руках, под автоматные очереди, а то и проще — под забивание сапогами… Или столь поразившие солдат «сорок пятой» отказы красноармейцев при пленении сдвинуться с места — «убивайте лучше здесь, сразу».

Ну а кто же тогда сдавался в плен? Понятно, что большинство авторов опубликованных воспоминаний или книг об обороне предпочли обойти этот вопрос. Современные, как правило — тоже, из-за недостатка или полного отсутствия сведений. Однако предположения все же стали появляться — например, В. В. Бешанов пишет, о том, что большинство из сдающихся были «приписники, призванные в начале июня из западных районов для переподготовки и размещавшиеся в палаточном городке и казематах Кобринского укрепления [1362]. Среди них была и молодежь, не принявшая присяги, и те, кто раньше служил в польской армии. Не проявляли стойкости и легко сдавались воины из среднеазиатских республик, в принципе мало отличавшие своих от чужих (в царской армии их просто не призывали на службу)» [1363].

Об «этнопсихологических проблемах» говорится и в книге Ильи Мощанского и Виктора Паршина «Трагедия Бреста»: «СССР своей родиной во всех смыслах (как территорию и образ жизни) считали не все народы, проживающие на пространствах Советского Союза, а многие из них (народов) или не очень понимали суть противоборства, или, особенно на начальном этапе, вообще видели в немцах освободителей от коммунизма и колониализма» [1364]. Там же, вероятно в качестве одной из причин стойкости пограничников, указано, что они комплектовались «преимущественно славянским, более образованным, призывным контингентом».

Никаких фактов, подтверждающих их предположения, авторы не приводят.

Действительно, слишком мало сведений для окончательных выводов, однако некоторые наблюдения сделать можно. Во-первых — ни о каком «среднеазиатском аспекте» не говорится ни в одном из известных мне, в том числе и неопубликованных, источников. Не говорили мне о наличии каких-либо сведений об этом в фондах музея и сведущие в них люди. Напротив — немцы, пробивающиеся по западной части Северного, пишут о «киргизском полку» (125 сп). Возможно — в качестве одного из объяснений его стойкости?

Большинство авторов если и выделяют какую-либо категорию среди добровольно сдающихся, говорят именно о «приписниках». Однако можно предположить, что «приписники» являлись скорее детонатором добровольной сдачи. Учитывая, что в УР они не выводились, среди оставшихся в крепости именно «приписники» составляли большинство. Большие числа сдающихся в плен — следствие именно этого факта.

Главные же причины капитуляции отдельных участков — вовсе не национальный [1365]или социальный состав их защитников, а израсходование боеприпасов, голод, жажда и энергичные действия немецких штурмовых групп (например, саперов, подрывающих здания), артиллерии или авиации (Восточный форт).

…О случившемся в Брест-Литовске советские люди, находившиеся к востоку от линии фронта, узнают еще не скоро. Те, кто уходил из Бреста 22 июня, слышали лишь шум боя в его цитадели и, обгоняя отступавших от границы безоружных и зачастую полуодетых бойцов и командиров, первой вестью о Бресте, принесенной в штабы Красной Армии, сделали именно быстрое окружение и разгром соединений, загнанных еще перед войной в ловушку цитадели.

События, произошедшие с войсками 4-й армии, в чьей полосе немецкое наступление развивалось наиболее стремительно, в начале июля 1941-го именно так и представляли — окружение, разгром и последующее бегство. Брест, находившийся в центре ее боевых порядков, надолго стал символом поражения советских войск на западной границе.

Попытки объяснить происшедшее начались сразу же. Вслед за секретарем Брестского обкома ВКП(б) Тупицыным, еще 25 июня четко определившим виновных, 3 июля заместитель начальника управления политпропаганды Запфронта бригадный комиссар Григоренко в своем донесении начальнику Главного управления политпропаганды РККА говорил об этом так: «Одной из основных причин поражения и панического бегства отдельных соединений (6 и 42 сд…) является неправильное понимание существа договоров капиталистических государств: верили в договор с Германией и считали, что она не посмеет на нас напасть. Указанные соединения, находясь у самой границы, зная, что Германия концентрирует войска у наших границ, продолжали жить мирным настроем, начсостав отпускали по домам к семьям за 7–10 км от расположения части, не приняли мер к усилению бдительности… Больше всего паника возникла в Бресте и вообще в 4-й армии…» [1366]