Рой Медведев - О Сталине и сталинизме

Возникает, однако, вопрос: каким образом удалось заставить обвиняемых публично клеветать на себя и на многих других, придумывать несуществующие организации и несовершенные преступления? Ответ: пытками и другими средствами незаконного давления на арестованных. Но Сталин не смог уничтожить всех свидетелей своих преступлений. Остался жив, несмотря на тяготы 24-летненего заключения, М. П. Якубович, один из главных обвиняемых на процессе «Союзного бюро». После освобождения он остался в Караганде — в инвалидном доме, но до своей кончины в 1980 году приезжал в Москву, несколько раз беседовал со мной, подробно рассказывал о методах подготовки судебных процессов начала 30-х годов. М. П. Якубович не ограничился лишь устными свидетельствами. В мае 1967 года он направил в Прокуратуру СССР письмо, копии которого передал некоторым из своих друзей. Вот несколько отрывков из этого письма.

«…Следователи ОГПУ и не стремились ни в какой мере вскрыть действительные политические связи и действительную политическую позицию кого-либо из обвиняемых. У них была готовая схема «вредительской» организации, которая могла быть сконструирована только при участии крупных и влиятельных работников государственного аппарата, а настоящие подпольные меньшевики такого положения не занимали и поэтому для такой схемы не годились…

Началось «извлечение признаний». Некоторые, подобно Громану и Петунину, поддались на обещание будущих благ. Других, пытавшихся сопротивляться, «вразумляли» физическими методами воздействия — избивали (били по лицу и голове, по половым органам, валили на пол и топтали ногами, лежавших на полу душили за горло, пока лицо не наливалось кровью, и т. п.), держали без сна на «конвейере», сажали в карцер (полураздетыми и босиком на мороз или в нестерпимо жаркий и душный без окон) и т. д. Для некоторых было достаточно одной угрозы подобного воздействия с соответствующей демонстрацией. Для других оно применялось в разной степени — строго индивидуально, — в зависимости от сопротивления каждого. Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я. Мы ничего не знали друг о друге и сидели в разных тюрьмах: я — в Северной башне Бутырской тюрьму, Гинзбург — во внутренней тюрьме ОГПУ. Но мы пришли к одинаковому выводу: мы не в силах выдержать применяемого воздействия и нам лучше умереть. Мы вскрыли себе вены. Но нам не удалось умереть. После покушения на самоубийство меня уже больше не били, но зато в течение долгого времени не давали спать. Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно: какой угодно позор какая угодно клевета на себя и на других, лишь бы заснуть. В таком психическом состоянии я дал согласие на любые показания. Меня еще удерживала мысль, что я один впал в такое малодушие, и мне было стыдно за свою слабость. Но мне дали очную ставку с моим старым товарищем В. В. Шером, которого я знал как человека, пришедшего в рабочее революционное движение задолго до победы революции из богатой буржуазной среды, т. е. как человека, безусловно, идейного. Когда я услышал из уст Шера, что он признал себя участником вредительской меньшевистской организации — «Союзного бюро» — и назвал меня как одного из его членов, я тут же, на очной ставке, окончательно сдался. Дальше я уже нисколько не сопротивлялся и писал любые показания, какие мне подсказывали следователи Д. З. Апресян, А. А. Наседкин, Д. М. Дмитриев.

…За несколько дней до начала процесса состоялось первое «организационно заседанием. «Союзного бюро» в кабинете старшего следователя Д. М. Дмитриева и под его председательством. В этом заседании, кроме 14 обвиняемых, приняли участие Апресян, Наседкин и Радищев. На заседании обвиняемые познакомились друг с другом, и согласовывалось — репетировалось — их поведение на суде. На первом заседании эта работа не была закончена, и оно было повторено.

Я был в смятении. Как вести себя на суде? Отрицать данные на следствий показания? Попытаться сорвать процесс? Устроить мировой скандал? Кому он пойдет на пользу? Разве это не будет ударом в спину Советской власти? Коммунистической партии? Я не вступил в нее, уйдя от меньшевиков в 1920 году, но ведь я политически и морально был с нею и остаюсь с нею. Какие бы преступления ни совершал аппарат ОГПУ, я не должен изменять партии и государству. Не скрою, я думал и о другом. Если я откажусь от ранее данных показаний на процессе, что со мной сделают палачи-следователи? Страшно об этом и подумать. Если бы только смерть. Я хочу смерти. Я искал ее и пытался умереть. Но ведь они умереть не дадут, они будут медленно пытать, пытать бесконечно долго. Не будут давать спать до тех пор, пока не наступит смерть. А когда она наступит от бессонницы? Раньше, вероятно, придет безумие. Как на это решиться? Во имя чего? Если бы я был врагом Коммунистической партии и Советского государства, я нашел, может быть, нравственную опору своему мужеству в ненависти к ним. Но ведь я не враг. Что же может побудить меня на такое отчаянное поведение на суде?…

Когда после приговора нас выводили из зала, я столкнулся в дверях с А. Ю. Финн-Енотаевским. Он был старше по возрасту всех подсудимых и старше меня на 20 лет. Он мне сказал: «Я не доживу до того времени, когда можно будет сказать правду о нашем процессе. Вы моложе всех — у вас больше, чем у всех остальных, шансов дожить до этого времени. Завещаю вам рассказать правду».

Исполняя это завещание моего старшего товарища, я пишу эти объяснения и давал устные показания в Прокуратуре СССР.

Михаил Якубович.

Политические процессы конца 20-х — начала 30-х годов послужили поводом для массовых репрессий против старой «буржуазной» интеллигенции, представители которой работали в различных наркоматах, учебных заведениях, в Академии наук, в музеях, кооперативных организациях, а также в армии. Среди них было немало бывших; членов кадетской партии, даже умеренных монархистов, участников националистических движений, а также и бывших меньшевиков, эсеров, народных социалистов. Только очень немногие из них в 20-е годы примкнули к большевикам. Большинство же вообще не занималось политикой. Важно другое, главное: в целом все старые специалисты относились вполне лояльно к Советской власти и приносили ей немалую пользу своими знаниями и опытом.

Основной удар карательные органы наносили в 1929–1932 годах по технической интеллигенции — «спецам». Газеты писали, что вредительство под руководством «спецов» проникло повсюду, что на судебных процессах была раскрыта только «головка» вредительских организаций, а не широкие слои их участников. Утверждалось даже, что «старое инженерство нужно безусловно считать настроенным контрреволюционно на 90–95 процентов».