Анатолий Луначарский - Европа в пляске смерти

Подойдя к вокзалу, я вижу человек 500 публики, сдерживаемой часовыми из территориалистов. Три или четыре автомобиля и большая автомобильная фура стоят неподалеку. На них надпись: «Australian voluntary hospital». Весь персонал этого госпиталя, как мне говорят, состоит из интеллигентных, большей частью даже богатых людей, которые посчитали своей гордостью личным трудом принять участие в облегчении страданий жертв страшной войны.

Действительно, шоферы на этих автомобилях необычные. Один в бархатном костюме и какого-то необыкновенного фасона кожаных штиблетах и широкополой шляпе. Наружностью и гривой седеющих волос он напоминает тех провинциальных фотографов, которые любят подчеркивать, что они артисты. Другой — в безукоризненной паре, с прекрасно выбритым лицом и моноклем в глазу.

В толпе происходит движение. Английские санитары начинают выносить из дверей вокзала раненых на носилках и выставляют их по четыре в большую фуру, которая затем в сопровождении фельдшеров отъезжает к госпиталю и возвращается через какие-нибудь десять минут.

Раненые кажутся длинными белыми предметами, совершенно неподвижными. Они плотно окутаны одеялами из войлока и только изредка шевелят головой и показывают публике бледные от страданий лица.

Вот вынесли одного, совершенно закрытого с головой. «Мертвый», — пробегает в публике.

Публика только тогда узнает, что все эти раненые — германские солдаты, когда начинают выходить сравнительно легко раненные. Круглые фуражки без козырька и непривычный покрой курток раскрывают публике, в чем дело. Она опять вся вздрагивает, по ней проносится: «Но это немцы…».

Недавно в газете «Petit Phare» было напечатано нижеследующее письмо, подписанное «Запасной», в котором автор выражал свое порицание некоторым лицам, особенно одной даме, бросившимся в Нанте на немецких раненых и чуть не подвергших их избиению.

В данном случае я, как очевидец, могу сказать, что к раненым не было проявлено ни малейшего враждебного чувства.

Наоборот, две бретонки, пожилые торговки или зажиточные крестьянки, стоявшие около меня, с сокрушением сердечным восклицали: «Какая молодежь! Это, вероятно, их 18-летние».

Действительно, большинство солдат, выходивших с помощью англичан, производили впечатление большой молодости. В большинстве случаев пухлые, даже одутловатые лица, очень светлые волосы, с редким пушком на губах и щеках, глаза с каким-то телячьим выражением, безвольным и невинным, если только лицо не искажалось гримасой страданий.

Я видел человек 40 таких раненых, некоторых, как относительно серьезных больных, несли на носилках и не сажали, а складывали в автомобиль.

Эта группа производила впечатление кучи поломанных детских игрушек. Очевидно, эти раненые эвакуировались из какого-нибудь походного госпиталя. Кто без руки, кто без ноги, перевязанные, они плелись, хромая, спотыкаясь, волочась. А некоторые не могли идти и повисли на руках и на плечах английских санитаров, с серьезными лицами старавшихся по возможности не причинить им лишней боли. Один немецкий солдат, явно боявшийся какого-нибудь слишком болезненного прикосновения, хватался за шеи санитаров жестом, каким больной ребенок хватается за шею няньки.

Впечатление мрачное, лишенное трагизма или величия, но полное надрывающей жалости и неумолимо подчеркивающее всю бесконечную печаль совершившегося.

Пусть по крайней мере эта война принесет с собой неожиданные для авторов ее результаты, которые хоть в некоторой мере оправдают эту широкую реку невыносимого и невообразимого человеческого страдания и разорения.

«Киевская мысль», 20 октября 1914 г.

Немного надо было мне думать, чтобы выбрать, куда прежде всего направить путь, раз я решил посетить разные углы Франции в тяжелую для нее годину.

Ведь есть такой уголок ее территории, где она более интимно спаялась с другой страной, в которой среди несчастья и жестокостей народу этому выпала на долю судьба странная и героическая.

Я говорю о Бельгии, которой «благодарная» Франция соорудила теперь маленькую, почти игрушечную столицу в Сент-Андресе под Гавром.

Сам Гавр полон сейчас бельгийцев.

И раз нашему брату журналисту почти совершенно невозможно заглянуть в Бельгию оккупированную, поеду в Бельгию-изгнанницу, чтобы с почтительным состраданием заглянуть в эту рану человечества.

На ловца и зверь бежит. Долго выбирал я купе в густо занятом экспрессе Париж — Гавр и попал, вероятно, в самое интересное.

Действительно, едва выехали мы за Версаль, как четыре соседа моих начали разговор одновременно интересный — и объективно — по сведениям, которые можно было почерпнуть из беседы, — и особенно субъективно — по чувствам, которые прорывались в словах и интонациях моих типичных собеседников.

Тем-то они были интересны, что типичны.

Действующие лица диалога выяснились очень скоро.

Один был добродушный, в меру своего звания резервиста, бравый французский территориальный пехотный офицер. Другой — коммивояжер магазина «Au bon marché». Рыхлый, мирный, по-французски тонкий и культурный, великолепный образчик демократического буржуа, культивирующего комфорт и систему «односыновнего брака».

Третий на вид был похож на актера, а в петлице имел синюю ленточку. Выяснилось, что это было лицо, имевшее возможность порассказать интересные вещи: он был муниципальный советник города Нанси.

Наконец, четвертый был бельгиец. Прежде я замечал, что бельгийский валлонец, если он блондин, всегда включает в свой организм достаточно фламандской флегмы, чтобы быть медлительно-уравновешенным.

Но момент меняет людей и расы. У моего бельгийца было явное разлитие желчи. И черт возьми! Кто посмел бы за это его упрекнуть?

Разговор начал муниципальный советник, оторвавшись от газеты.

— Вот так война, — сказал он, — немцы ничего так не хотят, как подорвать нашу индустрию. Первое, что они предпринимают повсюду, — разоряют фабрики и заводы, разрушают машины. Их артиллеристы остаются нашими торговыми конкурентами. Сразу видно, что их офицеры в мирное время были коммивояжерами.

— В значительной мере вы правы, — ответил офицер, — но надо принять во внимание общее артиллерийское правило: все, что видно на поле битвы и что способно послужить прикрытием врагу, должно быть разрушено. Часто наши собственные артиллеристы с болью в сердце должны до основания разрушать французские же фермы и деревни.

Рыхлый человек от «Bon marché» вдруг взволновался и восхитился:

— Приятно, приятно видеть офицера, — сказал он, — который старается остаться объективным. А пруссаки? Защищать их и трудно, и не стоит. Но не наделали ли они достаточно позорных дел, чтобы лучшим оружием нашим стала правда без преувеличений, диктуемых местью и ненавистью?