Ю. Бахрушин - Воспоминания

— Вы к кому приехали-то?

— Скажите, пожалуйста, здесь живет господин Криштофович? — крикнул ей в ответ Владимир Васильевич.

— Криштофович? — недоверчиво переспросила старушка, — здесь, здесь он живет, коли вы к нему, так пожалуйте!..

По всему было видно, что гости в этом месте являются чем-то чрезвычайно необычным и редкостным. Старушка неожиданно расторопно водворила порядок в собачьей своре, указала Нилу, куда отвести лошадей, и помогла нам выгрузиться из экипажа. Без посторонней помощи нам на этот раз было бы трудно это сделать. Набухшее от воды платье обвисло на нас мешками, неудобно липло к телу, стесняя движения, башмаки хлюпали, и при каждом движении с нас обильно стекала вниз вода.

— Боже ты мой, Господи, — всплеснула руками старушка при нашем виде, — намокли-то вы как! Пожалуйте, пожалуйте сюда, в сени скорее!

Матушка, нельзя ли у вас где платье посушить? — попросил Владимир Васильевич.

— Сейчас, сейчас, батюшка, постойте здесь, я сбегаю принесу что-нибудь из гардеробной, вам переодеться. Вам-то обоим как раз впору будет Иосиф Евметьевича платье-то!

Она торопливо зашлепала куда-то во внутренние покои и быстро вернулась, неся ворох носильных вещей давно забытых фасонов. Через несколько минут мы уже переодевались в какой-то комнате. Заканчивая переодевание, мы готовились уже раздумывать, что делать дальше, как вдруг за дверью раздался голос старушки, пришедшей за нашим платьем. Отдав пришедшей с ней женщине обстоятельное распоряжение о том, где и как сушить наши вещи, она повела нас на барскую половину. Мы шли по каким-то коридорчикам и переходам. Везде было чисто и прибрано. Под ногами стелилась незатейливая домотканая дорожка, растянутая на глянцевитом желтом крашеном полу. Блестели кафелем голландские печи с горевшими жаром медными отдушниками и дверцами. По стенам, оклеенным какими-то невероятными обоями под старинный ситец, были повешены стародавние бисерные картинки и цветные гравюры. Иной раз попадалась какая-нибудь мебель, хоть и незатейливая на вид, но зато крепко обжитая. Наконец старушка открыла перед нами двустворчатую дверь, крашенную белой масляной краской, с медными ручками, и, пропуская нас вперед, проговорила:

— Пожалуйте в зало!

Казалось, мановением какого-то волшебного жезла мы попали в другую, давно миновавшую эпоху или вдруг очутились на сцене Художественного театра, в декорациях и обстановке одной из тургеневских комедий. Вся разница была лишь в том, что в нашем случае во всем окружавшем не было и тени музейности или реконструкции — это просто был каким-то чудом уцелевший кусочек повседневного быта прошлого.

Перед нами была довольно большая угловая комната — четыре окна по одной стене и три по другой. Над окнами, на причудливых ламбрекенах 3*в виде· золоченой большой стрелы висели тюлевые накрахмаленные занавески. Во всех простенках высились длинные зеркала в рамах красного дерева, по бокам которых были прикреплены по два бра — черные двуглавые орлы на фоне золотых венков держали в клювах лавровые ветви, на конце которых были вставлены пожелтевшие от времени свечи. Перед каждым окном стоял узкий одноногий ломберный стол красного дерева. Выстроившись по линейке вдоль других стен, плотно примыкая друг к другу, тянулись стулья красного дерева с мягкими сиденьями. На стене висел единственный масляный портрет Николая I в золотой раме и два зеркала с неизменными бра по бокам. С потолка свесилась люстра с хрустальными побрякушками, заряженная много лет тому назад свечами. В одной из стен была проделана арка, сквозь которую была видна соседняя комната — гостиная. Там, покрывая почти весь пол, лежал большой ковер крепостной работы, с большими букетами роз но черному фону. Прямо против арки, у дальней стены стоял большой диван красного дерева, перед ним овальный стол, покрытый плетеной покрышкой, а под прямым углом к дивану, далеко от стен, почти посреди комнаты, были поставлены по четыре стула с каждой стороны, также по линейке. На стене висела большая мифологическая картина маслом, а вокруг шитые шерстью и бисером картинки. По бокам картины были прикреплены к стене две ламны с шарообразными матовыми стеклянными абажурами и резервуарами для масла. Сбоку от дивана стояла стойка, на которой покоился целый ассортимент трубок с бисерными чубуками. За окнами зала открывался вид на сад. Гигантские штокрозы, заросли аквилегий, кусты золотых шаров, дельфиниума и пионы буйно разрослись между геометрически распланированными, узенькими, чистенькими дорожками, тщательно посыпанными красноватым от дождя песком.

— Присядьте, пожалуйста, — пригласила нас старушка, — сам-то одевается, сейчас выйдет. Вы уж меня простите, что я вас так встретила-то!.. А и то живем-то мы здесь, как медведи в берлоге — ни к нам никто, ни мы к кому — от людей-то и отвыкли. Сам-то уж стар делается, разве только на Пасху да на Рождество в церковь съездит, а то никуда. Да куда уж ему, скоро, почитай, сто лет стукнет. Итак уж слышать плохо стал. Вы ему погромче все говорите…

В это время из гостиной послышались старческие, но не шаркающие шаги, и в арке показался небольшой, худенький старичок. Мы встали. На вид он был древен, но далеко не казался развалиной. На нем был кремовый чесучовый пиджачок и такие же, но темно-серые брюки. На ногах были мягкие, домашние кожаные сапожки. Длинная седая борода его от времени стала изжелта-зеленой, но лицо загорело от летнего солнца и не казалось таким уж старым, а небольшие глазки смотрели пронзительно и молодо. Он остановился в арке, по-военному шаркнул ножкой и слегка наклонил голову.

— Добро пожаловать, — проговорил он, — разрешите представиться: ротмистр в отставке Криштофович. Прошу извинить, что встретил гостей не в мундире, но поспешил. Милости прошу садиться.

Мы отрекомендовались в свою очередь и сообщили, откуда и куда мы едем.

— Так вы из Москвы будете, — переспросил старичок, садясь на стул, — ну, как там Москва-то? Давненько я в ней не бывал. Как торговые ряды-то на Красной площади, построили или нет? При мне, помнится, как я там был в последний раз, много об этом разговора было… Все новые строить хотели, а построили или нет, так я и не знаю. Отстал я от века-то. В последний раз в Москве-то перед Турецкой компанией был.

Очевидно, после этой тирады мы особенно выразительно переглянулись с Владимиром Васильевичем, так как это не ускользнуло от хозяина.

— Да, — продолжал он, — лет мне порядочно — к сотне дело подходит. Я ведь в полную отставку вышел при Государе Николае Павловиче, при нем и мундир за храбрость получил!

— Когда ж это было? — полюбопытствовал Владимир Васильевич.

— Во время Венгерской компании в 48 году. А дело так было: совершал я переход с тридцатью гусарами и шестью казаками и столкнулся с четырьмястами венграми. Они нас в плен взять хотели, а мы пробились и без потерь — одного казака только пулей царапнуло… Служил-то я недолго — всего восемь лет. Да разве это служба была: мы не служили, а просто время жгли. Все больше парады да балы. А в мое время гусарский офицер, первый чин, жалованья получал сто семьдесят рублей серебром в год или шестьсот ассигнациями. Вот жить-то и приходилось напоказ. Тогда, знаете, как говорили-то: «Мундир рублей в триста, а в кармане грош, коня корми сытно, а сам корки гложь!»