Ю. Бахрушин - Воспоминания

— Что же вы, и Николая 1 помните? — спросил я.

— А как же, хорошо помню. Когда я в первом корпусе служил, то часто его видел, и по службе приходилось ему рапортовать. А потом, когда я в западный край переведен был, то уж видал его пореже. А и то в 52 году, когда при Гомеле высочайший смотр был, то меня от гусарского полка послали к Государю ординарцем. Подскакал я к нему по форме, как полагалось, и рапортую, а он глаза прищурил, палец вперед вытянул в перчатке и пристально на меня глядит. Потом как спросит: «1-го корпуса?» — Вот память! — «Так точно, Ваше Императорское Величество!» — Он пальцем махнул: «Мимо». А Николай Николаевич, великий князь, сзади его на коне стоял, так тот за мной вдогонку. Поравнялся, кричит: «Здравствуй, Криштофович! — прямо по фамилии, — приезжай сегодня на бал!» Он простой был и меня любил… Вот Константин Николаевич, великий князь, тот другое дело, тот был лев и меня не любил. Л дело с чего пошло. Были мы на Высочайшем параде в 46 году, а я в шеренге, сбоку от него ехал. Константин Николаевич в строю обернулся и заговорил с задним. А тут, как на грех, дядька великокняжеский адмирал Литке подъехал. Приказывает мне: «Криштофович, дай ему по шее!» Я и дал. С тех пор я у него в немилости состоял!

Опасаясь, что воспоминания старика трудно будет остановить, Владимир Васильевич стал осторожно переводить разговор на интересующую нас тему. Старик охотно перешел на бытовые воспоминания.

— Натурально, деревня не столица, но и здесь мы, бывало, не скучно жили. Зимою, бывало, вечера, балы у помещиков, только поспевай, а летом сельские праздники. Барышень много, а молодых людей мало — все больше служат в отъезде. Заставят танцевать до упаду. И разговор-то был тогда особый, деликатный. Слово «бык» сказать было непристойно, говорили «хозяин стада»!

Отчаявшись, Владимир Васильевич задал наконец Криштофовичу вопрос напрямик, нет ли у него какой продажной старины. Старик задумался.

— Нет, — наконец сказал он, — у меня для вас ничего подходящего. Какая у меня старина! Это ведь все вещи обыкновенные, так сказать, жизненные.

Он показал рукой на окружающее, где редкому предмету было менее ста лет.

— А вот хоть бы картинки бисерные, что в той комнате висят? — робко предложил Владимир Васильевич.

— Да помилуйте, какая же это старина! — возразил Криштофович. — Это при мне, когда я мальчишкой был, матушка, покойница, да тетушка вышивали, — это не древности… Вот есть у меня одна вещь, да только уж и не знаю, продавать ли, да и сколько она стоит, не знаю. Хотите посмотрите?

Хозяин предложил нам встать и следовать за ним. Мы миновали смежную гостиную и попали в спальню. Вся она была обставлена карельской березой, побуревшей от времени и протирки деревянным маслом. Постель хозяина, широкая и громоздкая, осенялась ситцевым балдахином. Криштофович подвел нас к плательному шкафу, раскрыл его и мимоходом показал нам свою гордость — заработанный им на поле чести мундир. Серовато-голубого выцветшего сукна, он был весь расшит частыми узкими серебряными бранденбурами и завершался непомерно высоким воротом. Алорозовые чикчиры 4*были также обильно украшены галунами и шнурами. Одним словом сказать, это был один из тех костюмов, которые нам приходилось видеть лишь на театре в «Евгении Онегине».

— Избаловался, — сказал Криштофович, — ленюсь мундир-то надевать, норовлю все, чтобы мне попросторнее да поудобнее было. Выправку теряю!

За спальней был кабинет, а оттуда мы попали в другой конец дома, в небольшую угловую комнату, сплошь уставленную красного дерева библиотечными шкафами. Сотни книг в переплетах из свиной кожи и разноцветного марокена в образцовом порядке стояли на своих полках за стеклами.

— Это библиотека, — пояснил хозяин, — моих книг-то тут не много, все больше дедовы да батюшкины!

Открыв один из шкафов и порывшись в нем, хозяин извлек оттуда небольшой фолиант, переплетенный в пожелтевший от времени пергамент. Он положил книгу на стол и предложил нам с нею познакомиться. Это, по-видимому, было редчайшее французское издание XVI века, с описанием Варфоломейской ночи. На каждой развернутой странице, гравюрой на дереве, был изображен какой-либо момент кровавого события и пояснен соответствующей подробной надписью. Все широкие ноля каждой страницы были испорчены какими-то русскими чернильными записями, обесценивающими книгу.

— Вот, изволите ли видеть, — с гордостью объяснил Криштофович, — это уж мой труд. Самолично все перевел со старофранцузского и здесь же подписал.

Мы переглянулись с Владимиром Васильевичем — сколь молод я ни был, а уже понимал, что «труд» Криштофовича вконец изгадил инкунабл 5*.

— Да-а… Книжица редкая! — продолжал хозяин. — Вот как ее ценить? Ведь она десятки тысяч стоит!..

Владимир Васильевич так и присел от названной цифры. Быстро овладев собой и сразу поняв, что всякий торг исключается, он безнадежно заметил:

— А может, и больше! Это, знаете, вещь, которую может купить только государственное учреждение, а не мы, смертные, частные лица.

От этого замечания хозяин не только не расстроился, но даже как будто бы получил какое-то удовлетворение.

— Может, из этого что-либо продадите? — спросил Владимир Васильевич, указывая на первые издания сочинений Державина, Фонвизина, Карамзина и Батюшкова.

— Нет, — ответил хозяин, — надо же что-нибудь читать-то зимою — это все мое повседневное чтение.

Во время последовавшей паузы появилась принимавшая нас старушка и доложила, что чай подан. Мы проследовали в столовую. Эта комната показалась мне довольно мрачной, тем более что окнами она выходила на восток, а время было вечернее.

Посередине стоял большой стол-сороконожка, у стены высился буфет красного дерева со множеством разнокалиберной старинной посуды, со следами увечья, а в простенках между окон полукруглые столы для закусок. На центральной стене висел большой портрет какого-то генерала в золотой раме.

Мы сели за стол, на котором кипел самовар красной меди и была расставлена старинная посуда, сплошь сборная и испорченная. За стул Криштофовича стала старушка, а за нашими стульями женщина, что сушила наше мокрое платье, и еще какая-то, не то кухарка, не то горничная. Эти последние были одеты в самые затрапезные платья, грязные и обдерганные. Старушка наливала чай и передавала его женщинам, которые в свою очередь подносили его нам. Чай Криштофовичу она поднесла сама. Женщины же обносили нас сливками, вареньем и сахаром.

Увидев, что я с любопытством рассматриваю портрет, хозяин потянул в направлении его пальцем и объяснил:

— Это — отец мой, генерал Евментий Криштофович, герой 12 года — Париж брал!

Памятуя, что мой отец возглавляет выставочный комитет но устройству юбилейной выставки к столетию 1812 года, я робко заметил, что этот портрет стоило бы отправить в Москву к торжествам.