Ю. Бахрушин - Воспоминания

Случилось это вот при каких обстоятельствах. Не припоминаю точно, в каком году, лето стояло чрезвычайно жаркое, но, несмотря на это, я каким-то образом ухитрился простудиться. С полным основанием опасаясь, что меня засадят дома или, еще хуже, положат в постель, я решил ничего не говорить старшим о своем недомогании и перенести его на ногах. Для этого я вел обычный образ жизни — три раза в день купался, ходил очень легко одетый, много гулял. День ото дня мне становилось хуже, но каждый вечер я надеялся, что завтра наступит улучшение. В одну из суббот приехал режиссер Народного дома?. Ф. Аксагарский, и на другой день мы отправились с ним на рыбную ловлю. В лодке, несмотря на неурочный час, меня все время клонило ко сну, по спине пробегал озноб, хотя температура воздуха превышала 30 градусов Реомюра на солнце. Все это обратило внимание Николая Федоровича, который ничего мне не сказал, но, приехав домой, поделился своим наблюдением с матерью. Мне был поставлен градусник, показавший 40,5° градусов. Отец мой сразу растерялся, хотел немедленно ехать в Москву за доктором, но тут случайно по какому-то делу пришел управляющий Телешовых, который, узнав, в чем дело, рекомендовал в город не ездить, а пригласить местного доктора Леоненко — прекрасного врача, которого он брался немедленно раздобыть. Через какой-нибудь час доктор был уже у нас и, осмотрев меня, поставил диагноз: двустороннее крупозное воспаление легких. На некоторое время после этого посещения врача стали ежедневными.

Доктор Леоненко был типичным земским врачом того времени. Это был человек, который смотрел на свою работу как на подвиг и справедливо считал свою профессию высоким искусством, а не ремеслом. Он с равным рвением лечил, делал операции, рвал зубы, принимал новорожденных и даже, в случае необходимости, пользовал животных. Оглядываясь назад и сравнивая его с теперешними врачами, я невольно удивляюсь — тогда ведь рентген только начинал входить во врачебный обиход, исследования делались лишь в самых крайних случаях, для определения болезни врачи пользовались лишь стетоскопом и лопаточкой, а вместе с тем диагноз обычно ставился безошибочно и почти не было случаев той неуверенности и гадания, которые наблюдаются теперь. Отчего это? Быть может, оттого, что для большинства современных врачей их профессия перестала быть искусством, а стала ремеслом? Как, например, расценивать пренебрежение врачей к психологическому воздействию на больного, как не ремесленное отношение к делу? Раньше, как правило, посещение врача приносило успокоение больному, вселяло в него уверенность в скором выздоровлении, придавало ему бодрость. Ни одному врачу не пришло бы в голову заявить больному, как это было на днях: «Что вас оперировать, только время тратить, у вас уже начался метастаз!» Или «осматривать» больного в пяти шагах от постели, стоя у двери, заявив, что «у вас, наверное, грипп, а я очень подвержен этой болезни». Доктор Леоненко не принадлежал к таким врачам, он посещал всех, осматривал самым внимательным образом и меньше всего интересовался гонораром, так как наилучшей для него наградой было выздоровление больного. В любое время дня и ночи, по первому вызову он садился в свою утлую таратайку и ехал порой за десятки верст, чтобы помочь недужному крестьянину или принять новорожденного в деревенской избе. Он добивался у земства добавочных ассигнований на больницу, скандалил с мелкими заводчиками подведомственного ему уезда за улучшение условий труда и быта рабочих и, помимо этого, поминутно ратовал за распространение просвещения в округе. За все это его боготворило местное население, да и в московских врачебных кругах его имя пользовалось не только известностью, но и авторитетом. Неоднократно доктору Леоненко делались выгодные предложения перейти на работу в Москву, но он упорно от них отказывался, не желая покидать «своих» больных.

— Да как же я их брошу! — говорил он. — Ведь они мне доверяют, они меня знают, да и я знаю их, они меня уважают и, смею сказать, даже любят. Покинуть их — равнялось бы предательству! Нет, предательство не в моей натуре!

Как-то кто-то из родителей спросил его, соответствует ли истине ходившая в Малаховке о нем легенда. Он улыбнулся:

— Не знаю, какую версию вы слышали? Их много, но, в общем, дым не без огня. Дело было так, — начал он, — это случилось вскоре после событий 1905 года. У нас здесь «пошаливали», в особенности в темные осенние ночи, на малоезженых дорогах. Вот как-то еду я к больному поздней осенью, часа в два ночи, темь, дождь моросит, под колесами грязь чавкает, зги не видать, лошаденка еле тащится. Вдруг откуда-то из-за кустов вырастают три внушительные фигуры. «Стой! Руки вверх». Ну что ж? С такими не поспоришь! Остановился, поднял руки. Ну, естественно, подавай, что у тебя есть. Отдал кошелек, бумажник с деньгами — их там немного было, обручальное кольцо, часы золотые — их очень жалко было, не потому что золотые, а потому что мозеровские, прекрасного хода, да еще даренные больными. Стали шарить в тарантасе, извлекли оттуда саквояж с хирургическими инструментами-я принимать у роженицы ехал, — он тяжелый, в нем что-то звенит. Тут я взмолился, говорю: «Друзья мои, в этом мешке ничего интересного для вас нет — могу вам его открыть, в нем докторские инструменты, а они мне нужны больных лечить. Вдруг слышу, они вдруг зашушукались со старшим, который все время в стороне стоял. Потом из темноты раздался голос: «А ты кто такой?» — «Доктор». — «Понимаем, что доктор, а фамилия как?» — Я назвал свою фамилию. Старший свистнул: «Вон оно что! Э! ребята, это не годится! Подавай все вещи обратно. Это наш доктор — его забижать нельзя». Мигом мне были возвращены все отобранные вещи, только с бумажником вышла небольшая задержка, так как, но объяснению старшего, он завалился у него в прореху в кармане. На прощанье они мне «напутствие» сделали, когда я уже тронул лошадь. «Эй, доктор, — раздалось из темноты, — ты вот что: коли тебя кто останавливать будет вроде нас, сразу говори: «Едет доктор Леоненко», — тебя ни один человек не тронет. Смотри, не забудь, что говорю». Ну вот, казалось бы, и все. Приехал я к больной вовремя, сделал все, что надо, и возвратился домой. Уже дома, думаю, дай проверю, что в бумажнике-то осталось, помню, было в нем рублей тридцать пять. Смотрю, что за притча! — кроме моих денег, там еще две сотенные бумажки запихнуты. Это значит, когда бумажник в прореху-то завалился, старший-то мне и сунул эти деньги из артельной выручки, не то на бедность, не то в благодарность. Ну, куда их девать? Объявление в газете не дашь. Подумал, подумал, тут у меня кой-какие больные нуждающиеся были, я и употребил их в дело. Вот и все. А вы, вероятно, слышали, что грабители мне пять или десять тысяч положили, что первоначально они хотели меня убить и раздели догола. Этого не было — это все досужий обывательский вымысел. Сумма денег и подробности нападения разукрашивались каждым рассказчиком согласно его фантазии и произволу.